Дневник

В этом году – февраль: попытка вновь «заработать» на письмах Радищева через Институт истории литературы. Маше Добровой – франсистке – по партийной линии предложили попробовать свои силы на русском языке XVIII века. Всю ночь работаю – жучком! – для ее работы. Если проверять будет Пиксанов, мы погибли. Я могу дать прекрасную стилизацию XVIII века, но, конечно, не чистый радищевский стиль… Для этого нужно время, а у меня было 9 часов всего: и для овладения, и для оформления. Пусть бы забраковали: и такая, «сверхскоростная», попытка архаизации стоит дорого!

Эдик, видимо, шизоид. Эндогенная нервность.

Котенок Тика умер. На его месте цветет и тиранствует самая обыкновенная ленинградская кошка Кузя, бог Эдуарда, бич его и обожаемый палач. Кузя – типичная дочка ахматовской Катьки! Если темпераментом Кузя пойдет в маму – Катьку, – катастрофа! Пока – ей 16 месяцев – держу ее в принудительном девстве!

Совершенно нет времени для себя.

Видимо, это очень хорошо. Видимо – так и надо.

Седею, старею – и радуюсь этому. Мои болгарские дамы хотят омолодить меня хной, но я протестую.

Минуло полтора года, как умер Г. В. Рейтц, самый необыкновенный человек в моей жизни.

В мае – июне 1949-го была около месяца в Москве – резко обострилась по-хорошему связь с Ниной Воронцовой и ее матерью, вдовой генерала Олохова.

Москва – прекрасна и чудовищна: галлюцинаторное смешение ХХI века с XVII. Дивные кремлевские и москворецкие перспективы – и зловонные, захламленные арбатские переулочки.

Николеньку не искала. В конце 49-го года страшные встречи с Артемовым: легендарный «комиссар» кажется страшным «недорасстрелянным» призраком в нашу эпоху.

Что же еще?

Кажется, все!

Татика с декабря 1948-го пребывает в Польше – и от ужаса встречи с «милыми родственниками» мечтает, как о высшей благодати, о возвращении на родину. Пусть нищета – но дома, дома!

Вторник – 11 апреля [1950] года

На днях в журнале «Огонек» № 14 напечатаны первые советские стихи Ахматовой[1069] – и первые вообще после такого большого перерыва. Значит, прощена. Обрадовалась и послала ей телеграмму в Москву, где она уже около месяца гостит у Ардовых. Левушка, говорят, переведен в Москву[1070]. Может, больше и не увижу его никогда.

Пьеса окончена, театры ее хвалят, но пока никто не покупает. А мне бы только продать… пусть «Царская милость»[1071] окажется для меня только материальной царской милостью судьбы и Меркурия: о милости Аполлона я не мечтаю. Для славы время пропущено.

Зрение безусловно ухудшается.

Перевод писем Радищева и мучительнейшая правка чужих, очень скверных переводов.

Тепло. Нева вольная. Уже поливают улицы.

По радио сообщили наш протест США. 8-го над Либавой появилась американская летающая крепость. Не приземлилась. Обстреляли. От этого и повеяло таким ужасом, что застыло сердце[1072]. Ведь для всех и та война еще не отзвучала.

19 декабря 1950

Нет на свете человека более оптимистического, более легкого, более… уж, не знаю, право, что еще!

У меня глаза не завязаны.

Я прямо и остро смотрю вперед – и в этом отношении я не близорука: я все вижу. Приближается гибель, материальная гибель – но разве это что-нибудь значит?!

Погибала я не раз – и от холода, и от голода, – погибала я многократно. Но какая живучесть!..

Работает только правый глаз. Наплевать!

Сердце работает плохо. Наплевать!

Легкие работают плохо. Наплевать!

Память сдает. Наплевать.

Но мозг и сердце работают хорошо.

И это, товарищи, все. Это – много.

Конец ноября – в Москве. Третьяковская с божественной Владимирской (из-за нее я, собственно, и пошла в Третьяковскую, из-за нее и прошагала все залы – из-за нее, бывшей на поле Куликовом!). Елоховский собор с божественно-прекрасным патриаршим хором (и от него: от хора, от собора, от духоты – «сомлела», как боярыня XVII века, – сердечные припадки каждый день). Вот и вся «культурная» Москва.

А Москва сегодняшняя – великолепна. Как загорается она в сумерки, красавица! Какие ожерелья, какие запястья надевает к пяти часам пополудни. Как красуется и как бахвалится, какая страстная строгость в ней, какая невинная щеголеватость!.. Царская невеста, ханская наложница, разве знаешь ее истинное имя – самой первой в мире, самой прекрасной и самой сильной…

Полюбила ее в этом году – и возгордилась ею.

То солнце – то снег – то слякоть – то гололедица. Царица мира. Сталинская, наша – крепость и прелесть, волшебство и чертеж, расчет и магия: Москва, Москва… Ужель та самая, с кривыми улицами, с акробатическими пролетками московских извозчиков, с одурманенными ордынскими особнячками, с Рядами, с Пассажами, с Вербами, с миллионами Варварки и с грошовой нищетой окраин?

И та, и не та… Красавица, лебедь, колдунья!.. И весь мир – к ней. И весь мир – под ней.

«Белу ручку протянула, сережками поманила, золотым кольцом мигнула, весь свет покорила…»

Мне бы жить под твоей сенью, Москва.

Легче стало бы и проще.

Но: держит Ленинград. Не городом уже, а призраком. Шизоидный брат.