Дневник

Гусар, войдите! Я Вас жду давно.
Вот масло, сыр, а хлеб лежит направо.
Я молча пью цикуту и вино
И говорю пленительной октавой:
Хотя поэтом быть мне не дано
(На многое я не имею права),
Я позволяю себе вольность эту,
Беседуя с помазанным поэтом.
Ковровый столик. Будда. Телефон.
Свет лампы. Книги. Все, как было прежде.
Часов знакомый монастырский звон
Не говорит мне больше о надежде
Вас видеть завтра. (Это, впрочем, сон
В своей парапсихической одежде:
Гудки, звонки, отходят поезда,
И бьют часы. А Вы ушли. Куда?)
Тому два года запись дневника:
«Тригорское надолго опустело».
Работа стража вовсе нелегка
И так печальна! Одиноко, бело,
Пустынно, тихо. Призрака рука
Порой коснется чутко и несмело, –
И страж живет в арктической пустыне,
Похуже, чем папанинцы на льдине!
И помню все, Гусар! И память эта
Хранит на полках свитки дней и лет,
Какое-то куземинское лето[1056]

,Ахтырского собора[1057] дивный свет,
Все то, что было, чего больше нету –
Как, например, могил любимых нет…
Зато «Хараксы»[1058] были и остались –
Дай Бог, чтобы Вы с ними не встречались!..

(Ночь на 11.III .47)

Полковница из Эстонии привозит масло по 190. Покупаю для своих друзей и целый afternoon[1059] развожу: Тотвены, Ел. Авг., Останкова, Мар[ия] Степ[ановна]. А себе не могу купить и 300 гр. – денег нет. Слякоть. Видимо, температурю. С большой и сдержанной нежностью относится ко мне Стиша. Очень трогает – и больно. Мне всегда больно от хорошего отношения ко мне.

31 марта, понедельник

Тяжелый день. Тяжелое физическое состояние. Люди дела. Очень светлый, простой и ясный человек – д-р Емельянова, та, что привезла мне новости о Татьяне, та, чей муж там же. Когда говоришь с нею, все кажется таким несложным! Некрасивая, но милая, милая. Мужа ее видела я мельком, во время свидания с Т. Высокий, плотный, с бородой, с громадными, чистыми глазами «счастливого великомученика». Никогда не видала таких глаз раньше – зеленые, прозрачные, умные, по-земному святые. Может быть, Сергий Радонежский?

Дома дышать нечем. Ненависть. Вражда. Скандалы. Жильцы – Валерка, брат.

Слава богу, что умерла мама. Что не видит всего этого. Что ей не надо жалеть меня.

Заболеваю. Вернее, уже давно больна.

8. III интересный долгий разговор c чужим человеком – о январских днях 1941-го, между прочим. Никто ничего не понимает. Удивительно «чужие» концепции, в которых я – совсем «чужая». Знаменательно. Жаль. Я-то знаю себе цену – и знаю, по какой цене меня можно продавать.

А так – вся жизнь по копеечкам… Скучно.

19 апреля, суббота

Три недели прожила у стариков: грипп – плеврит – обострение процесса ТВС. Навещали многие – и близкие, и чужие. Брат не пришел ни разу. Поздравляли с Пасхой – и близкие, и чужие. Брат не пришел. Все это и чудовищно и страшно. А еще страшнее думать, что все это – закономерно.

Большая и сияющая надежда на то, что не проживу очень, очень долго. При Т 39,8° – изумительные цветовые фигуры: никогда не видела такого великолепия красок и форм. Написала Г.В. (а зачем? Ведь и этому дымному старцу я совсем не нужна).

Чтение Байрона – «Дон Жуан». Перевод Т. Г[недич] сделан восхитительно: льющаяся, легкая, певучая русская октава. Но – все-таки: тема с вариациями. В музыке Моцарт – Лист возможен. А в поэзии Байрон – Гнедич, кажется, невозможен[1060].

У меня хорошо получается Ахматова по-польски. Моя попытка перевода «Мой городок игрушечный сожгли» на французский мною единолично забракована. Я к себе очень требовательна, холодна и беспощадна. Во мне, к сожалению, нет ни безумия, ни самовлюбленности. Только недавно поняла, что я очень нормальный, очень уравновешенный и трезвый человек. Мне все казалось, что я – вне нормы. Нет. Я – норма. Вот от этого, возможно, мне и трудно.