Дневник

Монолог в форме диалога

Первый тон

Только б в Киеве жить мне надо,
В его лавре, святой Печерской,
Позабыв за тихой оградой
О мире лукавом и дерзком.

Почитать иконы и мощи

И в пещеры ходить молиться,
Где свечей восковые рощи,
Где туманом ладан слоится.

Отстоять часы на коленях,

Умиленно лицо склоняя.
Святителей строгие тени
Православья дух охраняют.

А потом в Успенском соборе

Деревянный сруб заприметить,
Тот самый, которому вскоре
Будет ровно десять столетий.

И кутью снести на могилы,

Где Искра лежит с Кочубеем.
Сколько русской исконной силы
Со времен царя Берендея!

Сколько было их всех, могучих!

Всех ревнителей правой веры!
От креста над Днепровской кручей
До крутой столыпинской меры.

Мир жестокий, лукаво-дерзкий

Кружит за тихой оградой.
Мне же в старой лавре Печерской
Жить надо.

Второй тон

Для жизни этой монастырской

С собой возьмите непременно
Духи, блокнот, роман английский
И сотню папирос отменных.

А скромно приближаясь к храму,

Вы не забудьте, дорогая,
Бодлера и Омар-Хаяма,
Друзей возлюбленного рая.
Вы не забудьте катехизис
Буддийских жизнеочертаний
И уложите в складке ризы
Орнамент римского влиянья,

Чтобы, попудрив нос умело,

Сказать, цепным любуясь мостом,
Что с древним православным делом
Народ расстался очень просто.

В беседе с набожным иереем

Проговоритесь вы, я знаю,
Что мощи – старая затея,
Необязательно святая,

Что очень любопытны фрески,

Но Пинтурикьо вам милее,
Что Фрейд – ученый крайне резкий
И что вы любите Бердслея.

И жизнью поживя российской,

Такой, которой больше нету,
Вы для культуры византийской
В душе не сыщете ответа.

Тогда на Запад свой любимый

Вы повернетесь беспечально,
Назвав с улыбкой жажду схимы
Экскурсией сентиментальной[273].

Октябрь, 13-го, пятница

После возвращения из Киева болею до сих пор: жесточайшей Lumbago[274]. Не выхожу. Вижу разных людей, не приносящих радости.

Несмотря на наличие всех документов о праве на дополнительную площадь, ЖАКТ отнял у меня комнату Болтиной и сегодня вселяет туда управдома с женой и двумя детьми.

Настроение злобное и замороженное.

Никак не могу выспаться после бессонных ночей поездки. Киев не обманул: голубой город. В Киеве остался какой-то кусочек моего сердца. Москва скользнула. В прищуренных глазах были странные мысли. Москва? Москва.

Днепрострой изумителен.

Борису Сергеевичу хуже. Он ложится в тубдиспансер. Не видела его. Надо бы – что-то страшно.

7 ноября 1933 года, вторник

Вчера в 4 часа утра умер Борис Сергеевич.

10 ноября

Все эти дни у Кэто. В ее горе – чистый Восток: она плачет, причитает, раскачиваясь на диване, падая головой на колени сидящих рядом подруг. На Эдика жутко смотреть: он осунулся и молчит. А в глазах страдание и ужас. Люлюшка бегает по комнате, кричит, хохочет и играет со мной. Ведь ей два с половиной года.

Видела Бориса Сергеевича в покойницкой, в гробу, в день выноса. Торжественное и прекрасное лицо: тени сна, не смерти. Долго стояли с Эдиком в совершенно пустом помещении, смотрели – Александровская эпоха, декабристы, что-то старинное и романтическое. Только не наше.

На дубовой крышке гроба приколочена военная фуражка. Та самая, которая так часто лежала на столе у нас в передней и на окне в лаборатории, где Эдик.