Дневник

Им полагалось быть выше предметно-изобразительного искусства. Выше красивых картинок. Им полагалось учиться визуальному сарказму. Мисти сказала, что они слишком дорого платят за обучение, чтобы пренебрегать освоением техник эффективной иронии. Она сказала, что красивенькие картинки ничему не научат мир.

И Питер сказал:

— Мы недостаточно взрослые, чтобы покупать пиво. Чему мы можем научить мир?

Лежа на спине в их притоптанном гнездышке в сорняках, закинув руку за голову, Питер сказал:

— Никакие усилия не помогут, если нет вдохновения.

Если ты вдруг не заметил, безмозглый мудила: Мисти очень хотела тебе понравиться. Просто для сведения: ее платье, ее босоножки и широкополая соломенная шляпка, — она принарядилась для тебя. Если бы ты прикоснулся к ее волосам, то услышал бы, как хрустит лак.

Она надушилась «Песней ветра» так сильно, что привлекала пчел.

Питер поставил чистый холст на мольберт и сказал:

— Мора Кинкейд не кончала никаких сраных художек.

Он выплюнул комок зеленых слюней, сорвал еще одну травинку и сунул в рот. Его язык был зеленым. Он сказал:

— Если ты нарисуешь, что живет в твоем сердце, потом эту картину выставят в музее.

То, что живет в ее сердце, сказала Мисти, в основном это просто тупое дерьмо.

И Питер, он посмотрел на нее и сказал:

— Какой смысл рисовать то, чего ты не любишь?

То, что она любит, сказала ему Мисти, продаваться не будет. Люди такое не купят.

И Питер сказал:

— Возможно, ты удивишься.

У Питера была своя теория самовыражения. Парадокс профессионального художника. Как всю жизнь мы пытаемся заявить о себе в полный голос, но сказать-то нам нечего. Мы хотим, чтобы творчество было системой причин и следствий. Мы хотим получить результаты. Товарный продукт. Мы хотим, чтобы преданность делу и дисциплина равнялись признанию и наградам. Мы тратим годы на обучение в художественном институте, потом еще несколько лет убиваем в аспирантуре, чтобы получить степень магистра изящных искусств, и упражняемся, упражняемся, упражняемся. При всех наших великолепных умениях и отточенной технике, мы все равно не сумеем изобразить что-то особенное, потому что ничего особенного в нас нет. По словам Питера, ничто не бесит сильнее, чем когда какой-то обдолбанный наркоман, ленивый завшивленный бомж или свихнувшийся извращенец вдруг создает шедевр. Как будто случайно.

Какой-то придурок, не побоявшийся рассказать миру о том, что он по-настоящему любит.

— Платон, — сказал Питер и отвернулся, чтобы сплюнуть зеленые слюни. — Платон говорил: «Кто приблизится к храму Муз без вдохновения, веруя, что достаточно лишь мастерства, так и останется неумелым, и его самонадеянные стихи померкнут пред песнями одержимых безумцев».

Он сунул в рот очередную травинку и сказал, не прекращая жевать:

— Так чем одержима Мисти Клейнман?

Ее выдуманными домами и булыжными мостовыми. Ее чайками, кружащими над лодками ловцов устриц, что возвращаются с отмелей, которые она никогда не видела. Приоконными цветочными ящиками, переполненными львиным зевом и цинниями. Никогда в жизни не станет она рисовать эту хрень.

— Мора Кинкейд, — сказал Питер, — впервые взяла в руки кисть, когда ей было уже за сорок. Сорок один, если точно.

Он принялся выкладывать кисти из деревянного этюдника Мисти. Он аккуратно закручивал кончики кистей, чтобы их заострить. Он сказал:

— Мора вышла замуж за плотника с острова Уэйтенси, у них родилось двое детей.

Он достал из этюдника ее тюбики с краской и разложил их на пледе рядом с кистями.

— И только потом, когда у нее умер муж… — сказал Питер. — Когда она заболела… заболела серьезно, то ли чахоткой, то ли чем-то еще. В те времена женщина в сорок один уже считалась старухой.

Только потом, сказал Питер, когда у нее умер ребенок, Мора Кинкейд начала рисовать. Он сказал:

— Может быть, человеку нужны страдания, чтобы он осмелился делать то, что действительно любит.

Ты рассказывал все это Мисти.

Ты рассказывал, что Микеланджело страдал маниакально-депрессивным психозом и на одной из своих фресок изобразил себя в образе мученика, с которого заживо сдирают кожу. Анри Матисс отказался от юридической практики из-за приступа аппендицита. Роберт Шуман начал сочинять музыку только после того, как у него парализовало правую руку, и ему пришлось распрощаться с карьерой концертного пианиста.

Ты рылся в кармане, пока говорил. Ты что-то вытаскивал из кармана.

Ты рассказывал о Ницше и его последней стадии сифилиса. О Моцарте и его уремии. О Пауле Клее и склеродермии, от которой его суставы и мышцы спрессовались до полной несовместимости с жизнью. О Фриде Кало и ее переломанном позвоночнике и кровоточащих язвах на ногах. О лорде Байроне и его изуродованной стопе. О сестрах Бронте и их туберкулезе. О Марке Ротко и его самоубийстве. О Фланнери О’Коннор и ее волчанке. Вдохновению нужно увечье, болезнь, безумие.

— Как говорил Томас Манн, — сказал Питер, — «Великие художники — великие инвалиды».