Дневник 1812–1814 годов. Дневник 1812–1813 годов (сборник)

Так неприятно покидать хорошую постель, когда знаешь, что предстоит неприятный переход. Так огорчительно вставать до света, чтобы медленно тащиться целый день вплоть до солнечного захода. Вот почему уже пробили общий сбор и сигнал к выступлению, а я все еще потягивался в постели; солнце уже зажгло снега на горах и позолотило вершины деревьев вокруг дома, когда я уселся в хорошие сани вместе с обоими Вадковскими[368] и мы поехали догонять полк, место сбора которого было назначено в Лимви, в восьми верстах от места ночлега. Мы очень быстро доехали до этого городка, и так как ожидали еще один батальон, я зашел пока погреться в ближайший дом. Это оказалась корчма,[369] где можно было получить прекрасный обед; народу было полно, люди все время входили и выходили, трактирщик едва поспевал служить; наконец, я увидел образчик удобств, которые нам обещают в чужих краях.

Вышли мы, предполагая сделать большой переход, но получилось иначе: едва мы сделали 4 версты, как нас остановили в Стабещине, где нам определили квартиры. Солнце еще не прошло и половины своего пути, как я оказался в удобной комнате, со своими красками и бумагами, довольный, счастливый, а главное, вопреки всякому ожиданию.

Нельзя судить по наружности

«Невозможно, – говорил я три месяца назад Якушкину, – невозможно, чтобы Мишель Чаадаев[370] был умен». Самое большее, что я могу признать за ним, это доброе сердце и, если угодно, некоторую образованность, но он просто туп и совсем говорить не умеет. И действительно, и он, и его брат,[371] поступив в наш полк, произвели весьма невыгодное впечатление. Педантическая резкость и равнодушная небрежность тона роднят его брата с московскими щеголями, кои образуют совсем особый класс смешных чудаков, столь же странных, сколь и нелепых.

Мишель также оставляет неприятное впечатление. Движется он медленно и вяло, всегда молчит, весь переход совершает пешком вместе со своим взводом, не отставая от солдат ни на шаг и таща на себе тяжелейший ранец; прибыв на место, сейчас же забирается в угол, по-прежнему ни говоря ни слова, устраивается на скамье и не встает с нее целый день, словно погруженный в глубочайшую апатию; можно видеться с ним целые месяцы и ничего от него не ждать. Он всегда был для меня загадкой, и я не мог поверить, что он обладает умом, который ему приписывают.

Но за последнее время несколько раз случилось, что наши квартиры оказывались рядом, и я имел возможность наблюдать его вблизи. Трудно поверить, но он оказался не только прекрасно образованным, очень умным, очень рассудительным, но даже приятным и нередко веселым собеседником. Если его расшевелить, он шутит, бывает очень любезен; если разговор зайдет серьезный, его речь отличается здравомыслием; поведение его отмечено благоразумием и обдуманностью; так что сколько ни ищи, не обнаружишь тех черт, кои прежде так бросались в глаза.

Всякому человеку приходится себя в чем-нибудь упрекать. Моя главная слабость – стремление быть физиономистом; случай столько раз благоприятствовал мне, что я укреплялся в этом заблуждении.

Но Мишель Чаадаев доказал, как обманчива внешность. Когда три месяца тому назад я утверждал, что он глуп, я не мог думать, что теперь обнаружу у него прекрасный характер, ровный, разумный и приятный, какой я хотел бы видеть у своего друга, что он будет вызывать теперь мое восхищение.

5 января. Главная квартира в Сувалках, за 20 верст до Краснополя.

Вчера у нас была дневка, а сегодня нам с Жоашем поручено быть дежурными при государе. Итак, утром мы уселись в сани, чтобы догнать первый батальон, который должен нести охрану, и через два часа оказались в восьми верстах от квартиры его величества.

Мы остановились позавтракать в маленьком трактире, который держал уже пруссак. Новые картины явились перед моими глазами. Очень скоро мы опять пустились в путь, и не прошло и трех часов, как на горизонте показались колокольни Сувалок. Множество деревень, замки, монастыри, четыре больших озера, горы, прелестные фермы сделали дорогу очень приятной.

– Давайте войдем в этот дом, – сказал я Жоашу, сходя с саней, – мы совершили приятнейшее путешествие. Каким легким было бы военное ремесло, если бы все дни были бы не более утомительными, чем для нас позавчерашний и сегодняшний.

Мы вошли не в комнату, а в какой-то узкий подвал. Три немца, два поляка, три польки и две старухи с кучей детей занимали почти все помещение, и мы лишь с большим трудом нашли, где усесться.

Полк стоит в семи верстах отсюда; багаж мой черт знает где; вот уже три часа, как я жду, и никто не является; никому не известно, когда подойдет полк; и я очень недоволен окончанием этого дня, так хорошо начавшегося.