Дневник. 1873–1882. Том 1

После того начал говорить князь Горчаков; но прежде какого-либо заключения он выразил желание услышать соображения «министра военных сил» (так он имеет привычку называть военного министра). Вызванный государственным канцлером, я должен был обстоятельно изложить свой взгляд на затеянную войну: сначала я объяснил собственно военную сторону вопроса, указал, сколько времени нужно на мобилизацию, на сосредоточение войск и движение их в пределы Турции, насколько все расчеты изменяются по времени года; описал затруднения зимней кампании, но вместе с тем не отвергал и возможности ее, даже в некотором отношении выгоды, которую мы имеем зимою над турками и в действиях на море. Но затем я перешел к политической стороне вопроса и старался обратить внимание государя и канцлера на необходимость ясного, точного определения цели и предмета военных действий и на опасные последствия могущего быть столкновения с европейской коалицией.

Князь Горчаков прерывал меня не раз восклицаниями, что нельзя же ставить гипотезы только неблагоприятные, на что я ответил, что гораздо опаснее действовать всегда в надежде на счастливые случаи. Я ставил гипотезы наиболее правдоподобные, однако же закончил тем, что желал бы, прежде дальнейшего объяснения моих мнений, выслушать, на чем именно сам канцлер основывает свои успокоительные комбинации.

Тогда он начал чтение длинной записки, составленной бароном Жомини, о предполагаемом ходе дальнейших переговоров, о необходимости немедленного отправления Игнатьева в Константинополь, об ожидаемом влиянии на конференцию угрожающего положения России и закончил тем, что, в случае неуспеха этой конференции, останется силой оружия принудить Турцию к уступкам.

Выслушав всё это длинное чтение, я просил позволения снова объяснить возбуждаемые этой запиской во мне сомнения и недоумения. В записке канцлера предусмотрены разные случайности, но в числе их я все-таки не вижу тех именно, на которые я указывал и которые кажутся мне наиболее вероятными. На все эти случайности надобно теперь же приготовить план действий: например, что будем мы делать, если перемирие вовсе не состоится, ни на 6 месяцев, ни на 6 недель? Если же состоится по нашему желанию на 6 недель, но на конференциях все державы, кроме России, придут к единогласному заключению, которое мы принять не можем, то не придется ли тогда объявить войну уже не Турции одной, а целой Европе?

К удивлению моему, государь не только не показывал неудовольствия, слушая мои довольно горячие возражения на план канцлера, но даже поддерживал меня и, по возможности, старался сам ответить на мои вопросы, хотя и не вполне категорично.

Совещание было прервано молебствием и парадом по случаю праздника Собственного е. в. конвоя. После обычного прохождения церемониальным маршем казаки пошли к накрытым для них столам (у здания оранжерей); туда же отправились и мы все, а затем возвратились во дворец к завтраку, по окончании которого возобновилось совещание. Государь резюмировал высказанные соображения: 1) Игнатьев завтра же отправится в Константинополь; 2) в 2 или 3 недели должно обнаружиться – можно ли ожидать какого-либо результата от конференций; в случае [ожидаемой] неудачи, Игнатьев устранится от дальнейшего в них участия и тогда же будет приступлено к мобилизации войск, что произойдет примерно около 1 ноября; 3) мобилизация не будет еще объявлением войны; только в случае крайней необходимости мы решимся ввести наши войска в пределы Турции, что следует пригнать примерно к началу декабря; 4) кампания должна быть сколь можно быстрая; прежде перехода через границу должна быть заключена конвенция с Румынией.

На этом остановились, и хотя я попробовал снова обратить внимание на опасные последствия, которых можно ожидать от перехода нашего через границу, подобно примеру 1853 года, на возможность немедленного против нас вооружения большей части Европы, однако же часы уже показывали время прогулки и совещание было прекращено.

Я не имел случая сегодня же понять, какое впечатление оставило в государе всё высказанное мною в совещании. Но вот уже несколько дней замечаю, что чем-то навлек на себя неудовольствие императрицы, которая до того времени была, напротив, очень любезна и внимательна ко мне. Чему приписать эту перемену – не придумаю. Опять какие-нибудь сплетни? Вечером я не пошел в «собрание».