Дневник. 1901-1921

Джек. До смерти надоел мне ум. Нынче всякий умен. Всюду натыкаешься на умного. Право, это становится общественным бедствием. Хоть бы немножко дураков осталось.

Альгернон. Их таки осталось немного.

Джек. О, как бы я хотел увидать их… О чем они говорят?

Альгернон. Кто? дураки? Они говорят об умных людях, конечно.

Вы видите – Джеку в уста автор вложил общий крик нашего времени: сознание бессилия разума; крик, который разнообразно выразился и у Брютеньера в его «Банкротстве науки», и у Мережковского в его «Духовидце плоти», и у Горького в «Вареньке Олесовой» – всюду в преклонении перед чем-нибудь, что не связано с знанием: религией, волею, силой и т. д. К этому буйству против разума – присоединяется на секунду и О. Уайльд. Но только еще секунда – и он устами Альгернона уже буйствует против этого буйства. И таких примеров тысячи. Он осмеивает все и свою насмешку тоже. Альгернон говорит где-то у него:

«Все женщины становятся похожи на своих матерей. Это их трагедия». Джек спрашивает:

– Ну, и что, разве это умно?

– Это красиво сказано и так же справедливо, как и всякое прочее замечание в цивилизованном обществе, – отвечал Альгернон.

Вот эта уверенность, что всякое замечание равно верно, равно действительно, кажется мне единственной, которую питал великолепный сын своего безвременья. Он смеялся надо всеми – холодно, мимоходом, без страсти, – потому что слишком уж тверды и неприступны были твердыни крепости, чтобы нападать на них. А поэзия отчаяния была ему недоступна – он был ведь почти поэт: жизнь – манила его как теорема, а не картина. Он никогда не изображал, как любят, как борются, как живут, нет, его интересовало только, что думают о борьбе, о любви, о жизни его герои, – эта мысль от мыслей его, а не плоть от плоти его. И потому-то его пьеса – это уродливое здание, построенное из великолепных камней. Чтобы построить пышное здание – Уайльду не хватало души, не хватало крика, не хватало страдания.

Он был слишком англичанином для этого.

А вместе с тем – какой удивительный document humain[226] – все это произведение! Я сидел в театре в беспрерывном восторге – и не раз досадовал на российских переводчиков. Чего только не пересаживают они на родной диалект, а нет того, чтобы познакомить нас с подобной вещью – умной, капризной, захватывающей и такой характерной для нынешнего человека.

25

СПИРИТИЗМ В АНГЛИИ

Лондон (От нашего корреспондента)

21 мая (3 июня)

Пианино танцмейстера Блэкмана, привыкшее звучать вальсами и кэк-уоками, играет на этот раз торжественный гимн; зеркальные стены отражают не вертящуюся молодежь, как доселе, а седобородых джентльменов, желтолицых леди и золотушных юношей, набожно глядящих в свои молитвенники. В зале танцмейстера Блэкмана происходит на этот раз собрание спиритов.

В Германии спиритизм старается привязаться к науке. Во Франции с ним весьма удачно соединяются декольте, шансонетка и отдельные кабинеты. В Англии он перешел на молитвенники, псалмы и на желтых мисс неопределенного возраста. C’est fatalité[227].

Попал я на это собрание, когда оно уже началось. Публика стояла на ногах и, глядя в какие-то книжки, пела нестройным хором славу тем «духам», которые являются медиуму:

О, святые

служители света,Недоступные смертным очам.
Вашей близостью сердце согрето,
Тишину вы даруете нам!

(Holy ministers of light

Hidden from the mortal sight,
But whose presence can impart
Peace and comfort to the heart.)

Дальше не помню, но и приведенного достаточно, чтобы усмотреть, что та неразгаданная форма энергии, которая проявляется на спиритических сеансах, успела уже канонизироваться в Англии.

Сам медиум – какой-то извивающийся, лохматый, вычурно одетый господин, с истасканным лицом, с манерами, претендующими на таинственность, произносит с кафедры молитву к духу всех духов, потом величественно благословляет нас – и под звуки музыки начинает свой сеанс. Он в трансе. Он скрежещет зубами, закатывает глаза и рычит, как герой мелодрамы. Вам с первой минуты ясно, что перед вами шарлатанство, но безвкусное, аляповатое, грубое, рассчитанное на самую дикую, нечуткую публику. Оглянитесь. Вы увидите нахмуренные брови, сжатые губы – вы увидите веру и хмурое наслаждение. Опять гимны, опять молитвы, опять трансы, многократное обхождение с тарелочкой за доброхотными даяниями – и вот вы на улице с таким впечатлением, будто над вами кто-то поиздевался, оскорбил вас, обманул вас ребячливо, неумно, бездарно.

Публики на сеансе было много, в тарелочке, куда собирались деньги, я подметил изобилие золотых монет, лица у большинства были торжественные – значит, кому-то это все нужно, кто-то считает все это серьезным, жизненным делом, кто-то утоляет свою духовную жажду из этого мутного источника.