Дневник 1905-1907

Днем сидел дома. Под вечер хотел сходить к Екат<ерине> Апол<лоновне> и потом в сад, но пришли Степан и Кудряшев выпивши. Поигравши в карты, пошли в Таврический. Кудряшев захотел нарумяниться, я его убеждал, что румяниться надо так, чтоб было видно, что это румяны, а не румянец, т. е. на тех местах, где редко бывает румянец: красиво — кончики ушей, ноздри и около глаз, но он не убеждался. В саду было не очень весело, т. к. шел все время дождь и начистоту им не было еще известно, чего мне нужно. Лучше всего было кричать, чтобы стоящие напереди закрыли зонтики, и хлопать по этим ненавистно торчащим, неизвестно кому принадлежащим зонтам палками. Мои спутники дразнили приставов, приставали к девицам, дергая их за косу или лезя под их зонтики, подставляли ножки, дождик лил все время. Представляли то же, что и вчера, плясунов не было. Был какой-то тип в котелке, который не прочь бы был завести знакомство, но он мне не нравился, и я вообще был не в расположении. Козлова и Мирона не было. Наконец Кудряшев ушел с знакомой прачкой. Побродив под дождем, мы со Степаном поехали к Морозову по совершенно темным, грязным и мокрым улицам. Мне хотелось просто есть в тепле и свете. Почему-то открылся Степану, что у меня было с Гришей, чего я ждал от Броскина и каких минутных встреч искал сегодня; он сказал, что давно это думал. С нами сел Катков, вскоре пришедший, и никуда не сбегал. Он привел к нам по моей просьбе Адольфа Ланге, наборщика из «XX века», он очень красивый, похожий слегка на Сережу, отчасти на Менжинского, только гораздо лучше. Ему руку вчера прокололи шилом в драке, и они с Катковым только что, просидев 2 часа «в засаде», кого<-то> отколотили. Катков говорил: «Каких Вам еще хулиганов, когда вся Ивановская в наших руках». Степан подтвердил это. Я гладил Адольфа (он из Кенигсберга), я думаю, он еврей. Катков ему обо мне рассказывал; подходила к нам Наталья Рубцова в шляпке, опять ерошила волосы Каткова и говорила: «Сметанная голова, теперь он лет 10 в бане не был, а то как сметана». Женщина на соседнем столе кричала нам что-то непозволительное. Мы угощали слугу, и он пил тут же, стоя. Адольф, тихонький и бледный, в красной рубашке, поднялся и, подойдя к соседнему столу, молча ударил женщину, та с громким визгом заплакала. Ланге вернулся и сел, сказав: «А зачем она кричит про вас такие вещи?..» — «А какие?» — «А, вы не слышали, ну и отлично». И говорил он это по-немецки. Кавалеры побитой хотели скандалить, но их всех вывел наш слуга. Под конец Ланге ушел, Катков хотел его бить, зачем тот ушел, и за себя, и за меня, два раза, и ушел, пошатываясь, в зеленой, вроде студенческой, фуражке, и провожал меня Степан. Сомов и Нувель не были в саду.

29_____

Вчера зарезали Каткова. Когда мы расстались, рабочие с завода Петрова, человек 15, подошли к Морозову и завязали драку с лакеями, за тех вступились хулиганы, бросали каменья, торцы^{256}, и Каткова с рассеченным ножом виском увезли замертво в больницу. Если бы он поехал со мной, не попался бы, а оставшись там, мы могли бы и всё видеть и подвергнуться опасности. Я представляю себе драку, крики, все разбежались в полутемном сером утре, и остался лежать в крови белый кудрявый мальчик, которого я только что гладил. Никогда мне его не увидеть больше. Утром приехал зять, рассказывал, расспрашивал, о деньгах не говорили. Условились съехаться в Удельной, но я, переписывая бумагу, все засыпал, так что было поздно уж ехать, и я пошел в магазин, где мне сказали, что Каткова зарезали. Мастера были выпивши и пели «Господи воззвах», Василий рассказывал свои похождения со вчерашней дамой из Таврического, а я все думал о «сметанной голове» Сеньки Каткова. Так он кончил свой век. И мне было умиротворяюще и тихое пение из мастерской, и полушепотом, со смехом и захлебываньем фриволь<ный> рассказ Кудряшева о Капочке, и отблеск какого-то солнца на стене. Пришел Броскин, трезвый, пожелтевший, загорелый, в сиреневой рубашке. Все как прежде — и глаза, и рот, и разговор, и я по-прежнему (почти по-прежнему) взирал на него. Вышли вместе под руку, о прошлом ни слова, будто все начинается сначала. На Гафизе не было Сомова, у которого умерла мать, и Бердяевых. Лидия Юдиф<овна> очень стремится опять в Гафиз и только боится Кузмина и хочет писать челобитную в стихах, где Кузмин рифм<уется> с «жасмин», «властелин» и т. д. Городецкий читал прекрасные, прекрасные стихи:

Сердце мукой не томи,
Эль-Руми, Эль-Руми и т. д.

И еще:

В тесной палатке священный квадрат,
Мудрой Диотимы чающий взгляд,
Черная бездна очей Антиноя,
Глаз Апеллеса — коварностей сад,
Взор Аладина [95]

— молчанье цветное…^{257}