Дневник. 1914-1916

Потом обычно дотрагивался до Никона и просил его разрешить недоуменное положение. Разговорился и Никон. Решено было рано поутру вчетвером тщательно осмотреть аппарат, подвинтить, смазать, натянуть что следует. Вечер прошел в каком-то тревожном и напряженном веселье. Шутили, но в шутках было не столько смеха, сколько мысли; смеялись, но смех не удавался. А возвращаться к затее было тяжело. Каждый полон был только ею одной и о ней только думал. Старался проникнуть в результаты; пытался представить себе всю картину предстоящего боя; отгонял назойливую, жуткую мысль о трагической развязке. Разошлись. Никон еще долго что-то объяснял Адольфу о том, как надо держаться, если аппарат накренится при быстром повороте; посвящал его в особенности и странности своей машины, в привычки и в приемы немецких летчиков; предупредил, что опасность имеется несомненная, потому что силы неравные; вся надежда на личную сообразительность, на счастливую случайность, на оплошность врага. Адольф выслушал молча объяснения Никона и объявил, что страха нет, что в Никона верит и постарается оправдать его надежды. Товарищи уже спали, когда Никон в одном белье, босой, робко ступая на холодную росную землю, пробрался в ангар, к своему аппарату. Лежа в постели, он все припоминал, что где-то и что-то в его машине неладно. Он заметил это при последнем спуске, когда, мягко прильнувши к земле, аппарат издал вдруг незнакомый, фальшивый звук. Торопясь, измученный, захолодевший, он мельком взглянул под крыло и увидел, что маленькая гайка сбилась на сторону и винт скользит по краю – его выбило снизу осколком снаряда. Теперь он никак не мог найти эту гайку, потому что слесарь без его ведома поставил новую и пригнал нарезы. Долго шарил и щупал он под крылом, освещал его со всех сторон электрическим фонариком, но найти не мог. И на душе стало как-то неспокойно. По виду все благополучно, а вот эта проклятая гайка мучит и мучит. Подошел и снова посветил. Потом ощупал холодные кольца, погладил винты, обшарил острые, граненые гайки…

Никон не спал целую ночь. А когда засветало, разбудил Адольфа, поднял товарищей и какой-то разбитой, тряской походкой поплелся в ангар. Теперь уже все вместе кружились около машины, советовались, указывали на пятна – следы шрапнельных осколков, но ничего подозрительного не нашли.

Через час Никон с Адольфом поднялись. Разведчик темной ночью, пробираясь через глухую заросль, не всматривается и не вслушивается так чутко в шорохи затаившейся тьмы, как насторожился теперь Никон. Четко и бурно ревел пропеллер, но из этого рева привычный слух Никона выделял сторонние звуки. Он слышал, как терлись и шархали крылья, как звенела каждая пластинка, как связки натягивали продольные лопасти и как они пели, сгибаясь покорно и плавно. Адольф сидел в глубине и зорко всматривался в голубую пустыню, смотрел туда, где каждое утро сверкала в ранних лучах стальная вражеская птица… Но она не прилетала… Все легче, смелей подымаются они в голубую бездонную высь; им вольно и свободно дышать; свежий воздух щекочет и радует и бодрит. А там – как теперь там тепло и радостно на убогой, прибитой земле!..