Дневник. 1918-1924

Заходил брат Экскузовича с чудесным шпицем. Возвращает мемуары Вильгельма о театрах. Иван Васильевич все свое время, даже по ночам, был занят сокращениями. Данилова действительно отставлена по приказу свыше, в качестве дочери генерала Батьянова (ходят слухи, что и Вед-ринская отставлена как дочь священника). Но, может быть, тут сыграла роль и месть того комиссара, который ей сделал неблаговидные предложения и которого она отшила в слишком резкой форме. Тюнина отставлена как невеста графа Шуленбурга (кажется, уже расстрелянного).

Вечером с молодежью на открытии Арсенала, но на самое открытие мы опаздываем, зато наслаждаемся в Эрмитажном садике, и затем Тройницкий нас всех угощает куличами с земляникой. В упоении обе девочки Серебряковы (носившиеся, как феи, в своих коротеньких платьицах с голенькими ручками и ножками, по саду и бывшему Зимнему саду и затем упивавшиеся лакомствами, сидя на подоконниках на фоне заката над Невой); я набросал изумительной красоты вид из форточки маленького салона Марфы Андреевны, выходящего на Зимнюю канавку. На возвратном пути Атя не попала в один трамвай со мной и была тревога, пока она не приехала со следующим. Мотю Акица, остававшаяся с Татаном, послала к Леонтию, которому вследствие нашего безденежья пришлось отказать в просьбе ссудить 3 миллиарда; фунты, присланные Устиновым, она не могла получить из-за того, что Кесслер болен. На возвратном пути Мотя зашла к своей подружке Феньке, продолжающей жить в «нашем» бывшем доме (где муж ее управдомом) и была свидетельницей ужасного случая. Молодая девушка, проживающая у Феньки, беседовавшая с ними за чаем, вдруг удалилась и через 10 минут сбросилась с шестого этажа (по черной лестнице) на двор. Ее, безработную, несчастную, доконала сестра, неожиданно приехавшая с мужем и детьми из деревни искать заработка… Нашу квартиру отделывает на свой счет какой-то доктор. Весь остальной дом занят по-прежнему матросьем, и там идут сплошные брага и мордобой!

В газетах сообщается, что патриарх Тихон служил в Донском монастыре (при сборе иностранных корреспондентов. Итак, инсценировка!) и что он обратился со словами к присутствующим, в котором еще раз отрекся от политики. В беседах он протестует против своего низложения и вообще не признает новой церкви. Вот где и зарыта собака его освобождения. Это сделано для того, чтоб разжечь смуту в церкви и тоже дискредитировать ее. Выступает еще и здешняя древлеапостольская церковь. Костел, кажется, относится к церкви Введенского, как кальвинизм к лютеранству. И все это всего через каких-нибудь сорок лет со смерти Достоевского!

Среда, 4 июля

Жара, ясно, хорошо. У нас по квартире букеты сирени, попахивает земляничным компотом.

Кончил совсем «Курицу», сделал пакет для отправки, написал письмо Мексину, и Юрий должен был отправить через железнодорожную «артель», но таковая в своем прежнем виде перестала существовать, а новая организация не берет таких больших посылок. Да и за небольшую посылку берет 250 лимонов! Что же делать? Пошел Юрий в Госиздат, но курьер в Москву отбыл вчера, и когда поедет следующий, неизвестно. Не видать мне и этих моих денежек! Неутешительно и то, что, говорят, вовсе остановились сделки на золото (как же я продам свои фунты — мой последний запас?). За них арестовывают, таскают в Москву. И все это — чтобы искусственно поднять бумажные червонцы, которые уже и достигли 800 лимонов (реальный их «черный» курс слетел на 1000, а, говорят, он уже достигал 2000).

В Эрмитаже организую первый «ампирный зал». Решил Хессов не выставлять, зато повесить англичан XVIII века. Боюсь, что не удастся выставить Энгра (гр. Гурьева), на нем большая дыра, а Альбрехт сегодня отбыл на полтора месяца в отпуск. Захожу с Эрнстом в Строгановский дворец, где за отсутствием К.В.Тревера водит Орбели. Среди вещей Пекарского и других, неведомо почему туда попавших, находим два портрета Жерара, один Лефебра и кое-какие примитивы. Орбели робко умоляет, чтобы без Камиллы мы не брали вещей из самой галереи. Она пропадает в Марьино, где переписывает уцелевшую там библиотеку. Кто, в конце концов, автор изумительно совершенных, очень свободных копий лоджий Рафаэля? Несомненно, что это француз и скорее середина XVIII века. Ничего общего с сухостью Меттенлейтера они не имеют.