Дневник. 1918-1924

Как раз теперь на прошлой неделе разыгралась такая история. Какие-то предки принесли портрет дамы Рокотова (по слову Степана, той же семьи), очень неизвестный, очень сомнительный, который фигурировал несколько месяцев у Лиды Козаковой и продавался за гроши. Сычев, занявшийся за последнее время историей русской живописи в XVIII веке и уже будто написавший книгу, которая должна опрокинуть «всю систему Бенуа», пришел от вещи в восторг и обратился к Ятманову с ходатайством ее купить. Но в ответ последовал приказ: картину задержать как нерегистрированный шедевр, а предков угрожает привлечь к суду. При этом и у меня, и у Тройницкого уверенность, что в этом повороте дела — не без личного участия Сычева. Ведь это вообще отличительная черта русских музейщиков — собирательская жадность, доводящая и до поступков весьма противных, естественно, кроме признанных советским правом.

К часу иду в Союз драм, писателей — получить задержавшиеся таланы. Мне воздают ровным счетом 4000 руб., но за что, не сообщают (в телефон Бентовин мне сказал, что это за «Мещанина»), расписываюсь я глухо: в счет гонорара. Ох, какие в этой лавочке препотешные дела делаются…

Сегодня же убеждаюсь, что тот хамовитый господин, которого я принимал за Бентовина — г-н Пальмский. Бентовин же любезный, сухонький старичок с усиками, несомненно, еврейского происхождения. Пальмский не без таланта и на сей раз рассказал курьезный случай с цензурой в ГПУ. На днях прибегает к нему музыкальный издатель Давингер в ужасе от того, что его посетил какой-то опер и констатировал: напечатанное в романсе из оперетты «Жаворонок поет» (текст Пальмского) слово «Бог» — с большой буквы, и рядом слова «ангел мой» в обращении, кажется, отца к дочери (или любовник к возлюбленной), пригрозил тем, что издание будет конфисковано, а сам Давингер притянут к ответу. Пальмский посмеялся над ним и уверил его, что это какой-нибудь шантаж конкурирующей с Давингером фирмы. Однако через несколько дней сам Пальмский был вызван в ГПУ (в качестве свидетеля), и там оказались созваны всевозможные люди — представители от учреждений цензуры и т. п. — все по тому же делу, о Боге и ангеле. Пальмский пытался устыдить следователя, что до известной степени ему удалось, но вслед за тем снова в Союз писателей явился молодой человек в кожаной куртке.

Пальмский и выпроводил его, укоряя за то, что найденная рукопись романса писана по старой орфографии, тот снова грозил конфискацией, и разговор перешел, наконец, на общие политические, довольно-таки скользкие темы, причем прославлялся чистый вкус пролетариата, противопоставлялся испорченному буржуазному и т. д. Какие дивные темы для сатирической поэмы, для новых «Ревизоров» и т. д. Но, увы, настанет ли тот миг общего просветления, когда эти случаи, возможно, будут оценены по достоинству и найдется ли аудитория, которая посмеялась бы от чистого сердца и с настоящим сознанием над собственной (прежней или хотя бы изжитой) глупостью?

В Эрмитаже Совет. Два года мы терзали Голованя тем, чтобы предоставил под центральную библиотеку бывшую фарфоровую галерею («кабинет» Петра), а теперь, когда наступил момент ему возражать, мы вовремя сообразили (не без моих интриг), что слишком неосторожно предоставить такое чудесное, чисто экспозиционное помещение под книги. Предлагаем Голованю вместо этого бывшую квартиру Д.И.Толстого. Ходили скопом и осмотрели, и заодно посетили бывшие царские конюшни — ныне пустые, отсыревшие, но все еще очень внушительные, особенно благодаря своим гранитным дорическим колоннам, к сожалению (вероятно, при Штакеншнейдере), получившие с двух сторон по вспомогательному столбу, которые поддерживают добавочные арки, поддерживающие лоджии под открытым садиком. В еще более сыром состоянии соседний, очень аппетитный «теплый» манеж. Как изуродован фасад Зимнего дворца — пристройкой несуразного Кваренгиевского «Георгиева зала».

В Эрмитаж явился архитектор Аплакшин (лет шесть-семь не видел). Он служит по железнодорожной части, но читает и лекции в какой-то студии сценических искусств, ютящейся в доме М.Кшесинской. Требует, чтобы я ее возглавил. Я всячески отказывался, он с наглой, обезоруживающей обожанием настойчивостью продолжал требовать. Так и расстались на том вопросе, что я ему назвал в качестве желательных преподавателей Н.Радлова и СА.Евсеева и обещал впредь давать те или иные советы. В этом он увидел столь желанное ему «благословление». Ну да скоро поминай как звали!