Дневник. 1918-1924

С женой и этим Бенедетто на руках, пешком (ибо у них не было денег на трамвай) в страшную жару, но веселый… он отправился в среду навестить сестру Ольгу, бывшую чем-то вроде сиделки в сумасшедшем доме на Петергофской дороге, чтобы ее лечить от безумия. Там они плотно пообедали и сейчас же отправились купаться в канале, ведущем к морю. Параскеву Авдеевну с ребенком оставили на берегу, а Орестик и Олеся разделись и среди копошившихся в воде детворы бросились в воду. Орестик плавал очень ловко и несколько раз нырял, но вдруг (каких-то не более трех-четырех сажен ширина) замахал руками и стал биться. Сидевший неподалеку рыболов, которому стоило войти в воду, чтобы протянуть ему руку, сунул ему только свою удочку, за которую он слабо ухватился и которая ушла в сторону. Тут рыболов стал расшнуровывать сапоги, но Орестик, взмахнувший еще раз, погрузился на дно. Олеся в это время подплыла к этому месту, но, не умея нырять, не могла спасти брата, тем более что пришлось бы маневрировать между обломками затонувшей баржи. И вот был мир, радостный, веселый — и вдруг ничего! Бедняжка убита горем и не знает, что предпринять.

И как раз вчера, на следующий день после катастрофы, приходит из Парижа извещение о посылке им 1000 фр. Теперь она в колебании: ехать ли ей или нет (ее что-то в Смольном не признавали за итальянскую подданную по мужу, но потом признали). Но, кажется, она склоняется к отъезду, так как ей слишком здесь тяжело. У ее отца — игрового человека — очень негативное отношение к их браку. А жили они с Орестиком последнее время у него, распродав перед отъездом весь свой последний скарб. Каково-то ей было возвращаться в этот и без того опостылевший дом, из которого утром она вышла в радостный, свежий день на прогулку с молодым, веселым мужем и куда она вернулась одна, опустошенная горем, разбитая, одна навсегда. И с ужасом она думает о милом своем муже, оставшемся лежать там, на дне, в холодной воде, испытав предельный ужас и горе. Как раз в момент, когда не знаешь, что жизнь стала им улыбаться, все в этой короткой жизни Орестика фатально: отъезд этого единственного удачного члена семьи на войну, его искалечение (контузия, от которой он чуть покривел), его возвращение в Петербург, как раз через месяц после того, что его отец отбыл в Италию в расчете на то, чтобы там его встретить. Поистине такой ужас. Я слушал рассказ, глядел на тихо всхлипывающую вдову и не верил, что все это случилось. Убита, убита и за Орестика и за его отца. Параскева уже известила его письмом. Ужас! Мысль об этом меня преследует, и в том сцеплении ужасов, которые постигли семью Аллегри за последний год, — есть что-то жестоко-роковое и какой-то оттенок кары. Кому, за какие грехи, я не знаю, но отделаться от этого впечатления нельзя, и оно навевает особый мистический страх…

Параскева Авдеевна у нас обедала. Еще одна подробность рассказа: весь день Орестик был занят сколачиванием и раскрашиванием деревянного креста, который он собирался поставить на могиле матери вместо недавно украденного. Это крест был первый предмет, который жена увидела, вернувшись домой.

Вдруг явился Макс Дарский, однокашник Экскузовича, с просьбой прорепетировать небольшие пересказы балетов, составленные И.Н.Ивановым для Америки. Оказывается, нашелся предприниматель, вызвался везти. Для нас-де это при полном отсутствии субсидий — единственный выход, но разве это в связи с продолжающимся сокращением не означает полный крах и не означает ли это ликвидацию и музеев? Среди этих текстов оказалась и «Танцевальная симфония» Лопухова и его же «Жар-птица». Первую я не посоветовал везти, от редактирования второй решительно отказался, да и поняв, чем все это пахнет, и не желая прикрывать своим именем глупости, вытворяемые из «мировой сцены» Хлестаковым-Эскузовичем, и я стал вообще отказываться от всего поручения. Однако Д. пустил в ход всю свою нагло-мелкую групповщину, обещал провести отказ от Лопуховых балетов, и я-де надеюсь на то, что просмотренная мной отчасти программа, увы, будет начинаться с упоминания моей фамилии. На это уже пошел Глазунов, открывший оперные сценки составителем картин Стрельниковым. Будет это подаваться отдельными картинами с общим заглавием.

Вслед за ним — Аврамов с просьбой просмотреть французский перевод моей статьи об Анне Петровне и написать новый для затеянного им переиздания книжки Деньшина. Ох, загубят милую, скромную вещь, слишком ей обрадовались. Он не советует посылать пакет с рисунками Госиздату в Москву, так как там нет денег. И рисунки пропадут, и гонорар не получишь. С Женей Лансере уже выходит целая драма. Несколько месяцев как он подготовил для Госиздата на собственноручно изготовленном литографе иллюстрации к своему путешествию в Ангору, а теперь, оказывается, Госиздат не может осилить это издание, берет лишь большие листы, без текста! Безденежье и здесь у Ионова (который сам снова укатил куда-то, кажется, в Кисловодск).