Дневник. 1918-1924

К сожалению, остальная часть дня была испорчена обилием гостей (это при моей усталости), один за другим: Верейский, Альбер с Аликом (остались обедать, к огорчению убивающейся в работе Моти), Александра Павловна, Морозов, Тася, Нотгафт, Тройницкие. Последние принесли известие от Скородумовой, что бумаги от Кристи уже пришли (очевидно, он сам догадался хлопотать) и я могу получить их завтра. Пожалуй, еще покатим в четверг! Ох, скорее бы выйти из этой нерешительности! Со всей компанией ходили наверх смотреть последние диорамы дяди Берты (для Географического музея), потом все вниз, где праздновалось рождение сестры Катюши (ей 73 года!). Оказавшиеся там Бразы принялись снова отплясывать уан-степ и фокстрот. Таточка станцевала свою полечку. Господи, как каждый раз в этих случаях нервничает Зина, как вся ходуном ходит от взбудораженного самолюбия, как из того же самолюбия «образумливает» дочку, «идя навстречу критике» и мучительно, и опасаясь! Акица ушла раньше других. Она очень печальна из-за смерти брата. Зачитывается Тэном. Поражена сходством с нашими обстоятельствами и вообще просвещается. Но тут же впадает в свои за эти годы приобретенные и уже укоренившиеся абсурдные обобщения, в смысле какого-то огульного презрения к пролетарию, к «хаму» и т. д. Иногда она развивает эти мысли при Моте, и тогда мне становится ужасно стыдно за свою чудную и жалко бедной женщины, которая, должно быть, оскорблена за «своих».

Забыл занести в дневник вчера: Фролов рассказывал о чудовищных взрывах в Кронштадте, которыми они «любовались» из Бобыльска, несмотря на то, что подоспевшая береговая полиция тотчас же погнала всех обитателей по домам. Взлетали целые куски форта. В газетах признают, что взорвался Павловский форт, куда были сложены отслужившие, негодные мины. Говорят, масса жертв.

Понедельник, 23 июля

Ясно, потом облачно и прохладно. Кончаю последнюю раскраску «Бассейна». А как вдруг теперь мой кондитер и эротоман передумает и вообще ничего не возьмет?

С 11 до 2-х — в складах бывшей экспертной комиссии, когда-то основанной великим писателем № 2 земли русской.

Ныне этот склад как-то иначе именуется и попал в ведение Наркомпроса, что привело к подтверждению прав музеев делать из этого погребенного в складе имущества выборку вещей достойных и что может сохранить за Россией (а может быть, и за прежним владельцем) ряд первоклассных вещей. К сожалению, во время невыясненного положения многое успело уйти с аукционов (в том числе ряд этюдов Бакста и его портрет Андре Роллетти) и даже попало за границу, где продано, не покрывая даже расходов на перевоз и устройство выставки и содержание переездов. Да и сейчас лица, возглавляющие это учреждение (я ни одного не знаю, да и в старом составе я знал только Дидерихса, Савостина и Молчанова), стараются оттянуть сколько возможно все, что только имеет шансы быть проданным, будучи, вероятно, в этом (по признаку самоснабжения) заинтересованы. Многое, может быть, и сейчас припрятано. Леон Фредерик пропал бесследно. Зато сегодня я развил чрезвычайно бешеную энергию, заставил со своей стороны рыться и Эрнста, и Келлера, и А.П.Циммермана. Мы нашли в полутемных, сплошных пыльных, воняющих сыростью помещениях немало прекрасного, и среди этого всего — мне знакомая картина Д.И.Толстого, оба Токе, Доу, Боровиковского и т. д. Удалось закрепить за Русским музеем и последние остатки Бакстовых этюдов, и среди них хороший пастельный портрет Мариночки Гриценко, который уже стоит без стекла. Но что, но где Леон Фредерик?!

В 2 часа лечу в Акцентр. Бумаги от Кристи действительно получены, одна из них — удостоверяющая мою командировку от комитета Помгола, и направлены в таможню и подписаны Б. Кристи. Итак, с этой стороны я обеспечен. Но предстоит еще подписать Договор (так же как заключение Добужинского), по которому я обязуюсь уполномоченному Помгола уплачивать 10 % с проданных где-либо картин. Ну а если я ничего не буду продавать? А как же быть с подарками, которые я везу Аргутону, Леле? В случае неисполнения условий — всякие кары. Идиоты!

Дома отдыхаю. Снова Тубянский, но, слава Богу, не от Индии. Мне сейчас не до этого, а ему понадобилось познакомиться с литературой о Беклине. Таковую я ему просто прочел в Брокгаузе, но зато, кроме того, с час должен был рассказывать о значении и смысле Беклина вообще. Дело в том, что он напал на Беклина, читая своего любимца Стефлейна и найдя там восторженное восхваление мастера, принадлежавшее к 1890-м годам. Между тем за это время Беклин успел из непризнанных величин возвыситься, превратиться в любимца широчайшей публики, его репродукции теперь висят чуть ли не в каждом номере немецкого отеля. И вот я ему рассказал, кем был тридцать лет назад Беклин, как я его здесь «открыл». Как это открытие связано с «открытием» настоящего Беклина, Вагнера, Нибелунгов и Тристана (как странно! А вот Стефлейн очень неодобрительно отзывается о Валькирии) и т. д.