Дневник. 1918-1924

Дома Лаврентьев, Сафонов и Музалевский. Двое последних только что вернулись с кумыса, но желтые, изнуренные, так как их к концу лечения хватила малярия. Они явились, несомненно, для того, чтобы меня понудить исполнить свое обещание и написать письмо в Художественный совет, в котором я бы провоцировал выяснение взаимоотношений Хохлова и Лаврентьева. Но об этом они решились поговорить лишь в полночь (после чего я, борясь со сном, должен был еще сидеть с ними целый час. О, проклятая русская манера!), а до того они рассказывали о жизни среди киргизов. Впрочем, мнения в этих рассказах (особенно Музалевского) были очень интересны, начиная с характеристики всей конструкции Киргизской республики, являющейся одним из гениальнейших вариантов мошенничества политики большевиков. Глава правительства и все министры — киргизы, но они только для декорации, а реально правят за них московские люди: жидки и русские, приставленные к ним в качестве помощников и товарищей. Русификация края идет полным темпом и прямо-таки грубейшим образом во имя Интернационала и доктрины. Дети больше не знают киргизских песен, а учатся в школах петь какую-то пошлую дрянь.

Жили они в настоящем, заброшенном в стороне ауле, куда их пристроила случайно с ними познакомившаяся в поезде жена «президента», разъезжающая в полуевропейском-полукиргизском одеянии в автомобиле по степи. Постоянно идет и оседание населения, и молодежь, отравленная доктриной, приветствует такой поворот, но наиболее богатые собственники табунов и стад, оставшиеся неуловимыми и для фиска, даже в период террора ушли в недосягаемые дебри, тогда как беднота, оставшись вблизи центров, была разорена в прах и перемерла с голоду. Киргизы в своей покорной мудрости нашли и формулу для этого явления: «Ну что, советская власть ницево, оцень хорошая: у кого было много, стадо мало, у кого было мало — ницево не стало» — и продолжают скитаться в глубинах степей. Много рассказов о полезности и трагичности верблюдов и о том, как они покорны и терпеливы. Их, как малых ребят, таскают за веревку, продетую в ноздри, как они ноют и вопят.

Жили они в настоящей кибитке, питались очень неважно, жара стояла чудовищная при холодных звездных ночах. Ни капли дождя. Иллюзию прохлады дает купание в соленом озере, в котором, несмотря на его семидесятисаженную глубину, нельзя потонуть, так как вода выбрасывает на поверхность. Выходишь оттуда весь осыпанный серебром соленой пыли.

Лавруша рассказывал о спектакле в цирке Дурова. Влетает, ох, при невероятной помпе, выстраивает весь персонал цирка. Сам он в белом с каким-то эполетом. В представлении льстит, но как-то каверзно, и корчит гримасы советской власти. Фокусы зверей и особенно моржей изумительны.

Сегодня в Эрмитаже был П.Шереметев. Ятманов в конце концов все же во всем ему отказал.

Среда, 25 июля

Пасмурно, иногда солнце. Глухая тревога последних дней начинает оправдываться. Взял с собой на очередное мытарство Акицу (ее нужно было в Гоголевском приписать), и она отведала заодно прелесть российской бюрократии.

В Акцентр свез пакет с книгами: «Версаль» — экземпляр Гржебина, «Медный всадник» — экземпляр Лели и для чтения в дороге Александр Дюма, Дж. Лондон. Но Андреев оказался болен. После всяких колебаний Я.М.Гессен расхрабрился и вместо него под моим заявлением подписался, но после этого оказалось еще необходимо удостоверить мою подпись (оказывается, тот же Тройницкий это сделал не на всех четырех экземплярах), скрепить эту подпись печатью учреждения (это будет сделано в Эрмитаже) и после этого отправить пакет, зашитым в холст, на почтамт, где только и будет таможенный и цензурный просмотр. При этом Школьник меня еще пугает, что моих двух работ там не пропустят, ибо существующий запрет вывоза художественных изданий, права коих монополизировал Госиздат, — безусловен.