Дневник. 1918-1924

Во вторник я со Стипом был у Чехонина. Накануне тоже доходили до его дома, но Стип не признал последнего, и тогда после часа поисков [36]я его потащил обедать к себе, и явился незваный Сережа Зарудный, съевший земляничного пирога, изготовленного Мотей в расчете на два дня. Интерьер Чехонина (вижу в первый раз; он никогда нас к себе не звал) битком набит вещами, но общее впечатление неказистое и просто даже убогое, что, по мнению Стипа, скорее умышленно [37]. Среди вещей особенного внимания заслуживают: отличная «Марина», приписываемая Бразом Бел… [?], две картины цветов (от Мусиных-Пушкиных), Мадонна 1663 года. Три ангела у Авраама, отличный пейзаж, сочная крепкая живопись, довольно беспомощный по рисунку, но оригинально, но интимно по композиции — особенно курьезна поза прислонившегося к дереву Авраама, подписанная 1628, «Рыбы», подписанные 1662 годом. Кроме того, масса хорошей мебели, миниатюр (портрет русской дамы — эмаль, вероятно, Жаркова), люстр, жирандолей, чудесный шкаф Людовика XIV, купленный на днях на рынке за 30 рублей, коллекция Колокольцевых шалей и коллекция вееров XVIII века. Курьезный Чехонин был вне себя от «восторга показывания». Кроме того, мы были угощены обильным, жирным, вкусным обедом с вином. Сервировала совершенно богемная Лидия Семеновна — довольно моложавая, любезная, но какая-то беспомощная. Он с ней на Вы, но, видимо, влюблен. Сам Чехонин — совершенно нахохлившийся воробей. Боже, какой вздор о нем насочинил Эфрос!

Суббота, 5 июля

Вчера к 12 часам погода испортилась, да и сегодня, сейчас (8 часов) обещает оставаться такой же безотрадной, сырой, холодной, ветреной. Татан очень мало кушает и пьет, все же, видно, поправился, так как в комнатах здесь при открытых окнах чудесный воздух. За последние дни особую прелесть придают расставленные букеты цветов с жасмином. Оба этих «кисленьких» запаха упоительны. Прекрасно здесь и молоко. К утреннему кофею для меня накапливается со всего дня пенка, и это является моей главной усладой. Желудок при этом работает неплохо.

Вчера снова приезжала моя эрмитажная комиссия реставраторов, и я почти весь день путался с ними по кладовым и другим помещениям дворца, где сложены картины запаса на предмет установления степени их сохранности. При этом каждый раз делаются разные открытия. Так, вчера я среди бесчисленных и нудных Роза ди Тиволи нашел три огромные очень хорошие картины этого мастера и один аналогичный сюжет (пастозный) Лука Джордано. Были Н.Сидоров, Паппе и милейший Л.П.Альбрехт, ныне ставший «действительным» реставратором (оказывается, что этот щупленький, раскосый болезненный человечек — страстный охотник). Среди дня я, кроме того, водил по дворцу Моласов (претенциозную Веру Михайловну, ее сына с женой). Всем предводительствовал Татан, не только не уставший от этой для всех прочих очень утомительной прогулки, но даже огорчившийся, когда она кончилась. Вечером я ему и Кате читал «Золушку». Пытливость у него страстная, но и возбудимость чрезвычайная: боится всего.

Юрий из города привез письмо и открытку Коки. Восторг от Версаля, негодование на чудовищное состояние постановки «Петрушки» (Дягилев нарочно дает ей разрушаться), недоумение перед снобизмом Аргутинского, одобрительно отзывается о произведениях Пикассо, Гриса. Что это в Коке — «провинционализм» или «здоровье»? Сам я уже потерял интерес настолько, что и ответить не в состоянии.

Вернулся Макаров из двухдневного пребывания с женой и Верочкой в Петербурге. Удручен какими-то придирками Исакова, Гагарина и самого Ерыкалова к дворцовым и музейным инвентарям, и даже попало Тройницкому. Увы, я в этих делах абсолютноничего не смыслю и только дивлюсь, как у людей хватает какого-то бюрократического насилия, чтобы вот уже шесть лет страстно и бесплодно обсуждать эту ерунду. Огорчен Макаров и Ятмановым, [тот?] видимо, уже дурно предрасположен кем-то к идее устройства исторической галереи в Гатчине. Эта дубина все еще здесь, в Петербурге, и не уехала в свой третий месячный отпуск.

Кончил [читать] воспоминания И.Гинсбурга. Очень неплохо и толково написано. Милая человечность. Читал с интересом, особенно то, что он рассказывает о собственном детстве, о быте бедного, набожного провинциального еврейства. Этот «священный» быт сохранялся в еврействе в полной неприкосновенности до 1870-х годов, а в некоторых местах до самого 1917 года. Отсюда и особая свежесть и сила еврейского юношества, выразившаяся как в творчестве художников, так и в деяниях революционеров. Но сами эти последние еще не напитались культурой, оторвались от быта, и отныне настоящее моральное питание в еврейских трущобах исчезло, что, несомненно, начинает сказываться и в общественных проявлениях сынов иудейских. Одна кровь и одно семя не спасут, раз «народ божий» отказался от своего бога.

Понедельник, 7 июля