Дневник. 1918-1924

В 1 час на заседание в Акцентре, посвященном Архитектурному музею. Председательствовал Удаленков, присутствовали, кроме нас: Романов, Коля Лансере, представитель Академии архитектуры Л.Ильин и в качестве представителя от Академии художеств талантливый, как говорят, архитектор Троцкий. В общем же состав той же комиссии, которая представила проект, но все же эта комиссия считается новой. (Я заявил протест, когда этот проект был назван моим с Н.Лансере; я вовсе не желал, чтобы мое имя было связано с этой бездарщиной.) Узнав в самом начале, что этот проект целиком отвергнут и нам надлежит составить новый, но уже не музея русской архитектуры, а музея архитектуры вообще, я объявил о своем отказе участвовать в деле, которое считаю неосуществимым и просто гиблым. И вот все заседание (часа 2,5) прошло в том, что меня всячески все убеждали не уходить, и, однако, из этих же убеждений, из сладкоструйных речей Романова (видимо, несколько испугавшегося ответственности за такой поворот дела), из выкликаний (за меня) милейшего, но глупенького Коли, из неразберихи Удаленкова, из лавирования среди компромиссов Ильина, я все больше и больше убеждался, что мне с ними не место и что надо вытащить ноги из этого болота.

Я твердил одно и то же: проект музея архитектуры, вдруг возникший в течение прений в музейном Совете, очень грандиозен, интересен и т. д., но я просто не верю в его осуществление, я это не вижу, и, во всяком случае, меня не может соблазнить принять участие в том, что эти господа затеяли, игнорируя, как всегда, стороны эстетические и «впечатлительные», и, преследуя исключительно цели педагогически-технические, у меня центр тяжести экспозиции был бы в оригинальных проектах архитекторов (в архиве и библиотеке нашло бы себе место все остальное, и те же обмеры, и те же заграничные работы пансионеров, и коллизии Даля), и это создало бы специфическое, чисто художественное настроение музея (с полнотой представить такую коллекцию мы могли бы, только вращаясь в круге русской архитектуры двух последних столетий, а для остального у нас нет достаточно материала), получалось бы (это я вижу) нечто столь внушительное и изящное, что и Европа пришла бы к нам учиться. У них же экспозиция сложилась бы из сопоставлений самых пестрых и разнородных элементов при неизбежных и чудовищных пропусках с уклоном в технику, в археологизм, в сухость протоколов.

Но самое главное — это выдержать просто почву, на которой строить. Для такой грандиозной затеи Академии уже недостаточно (тем более что залы на Неву уже решено на том же злосчастном заседании музейного Совета уступить училищу для выставок), а потому вся эта очень реальная затея становится дурацкой маниловщиной и толчеей воды, в чем участвовать я не намерен. На этом я и ушел. Впрочем, все споры (если не считать вакханалий Коли, благодаря которому в значительной степени провалился и самый проект) велись в очень корректной и сдержанной форме. Лично я себе нарочно ничего не позволил, хотя и очень было соблазнительно высказать тушилке Романову всю правду.

В магазине на Казанской, где я купил банку черной жидкой туши Фридлянда (большая стоит 25 руб., малая 8 руб. — это дешево), встретил Блэка — зятя Кнебеля. Магазин Наробраза, но он им заведует в полной мере и не может выкарабкаться. Подходя к дому, встретился нос к носу со столь избегаемыми мной Беллочкой Каза Розой и с Шарбэ. Первая, уже побывавшая у нас, напросилась снова в четверг (матери Саши Яши отказали в разрешении уехать за границу, ее предлог был — свидание с дочерью. Саша Яковлев будет в отчаянии). Баконыча пришлось затащить к себе и затем целый час выносить его немое общество. А пришел он, чтобы благодарить за АРА. Это может отшибить охоту «делать благодеяния». Работы он себе никакой не находит.

Вечером я в Обществе Старого Петербурга. Пошел на сей раз сознательно для того, чтобы, наконец, получить давно обещанное Жарновским разрешение на рисование на улицах Петербурга, но оказалось, что эти «мандаты» несколько уже недель как залежались на столе Ятманова, который никак не решится их подписать, опасаясь каких-то подвохов. Как и подобает всякому русскому генералу, в нем сидит заполняющий его на три четверти полицейский (остальная четверть — Манилов). Но и тогда, когда он их подпишет, ими еще нельзя будет пользоваться, а пойдут они для последней санкции в Смольный, который запросит ГПУ. Здоровенные мы сделали шаги на пути свободы!