Дневник. 1918-1924

Омерзительное впечатление производит «заявление» патриарха Тихона о своем покаянии перед советскими властями. Какая разница с Буткевичем! Какой свет это проливает на его душу (впрочем, мне всегда казавшуюся дрянненькой и серенькой) официального православия. То-то козырь в руки антиклерикалам! Говорят, в газетах стояло на днях о каком-то бурлении в Бискайском заливе и о том, что подводное землетрясение, которое оно предвещает, грозит потоплением всем Европы. По одним расчетам в 1923 году, по другим еще раньше. До чего переродилась моя душа с 1910 года, что такие пророчества, которые могут и не быть одним репортерским шутовством, оставляют меня ныне абсолютно равнодушным.

Четверг, 28 июня

Пасмурно, дождь. Весь день расстроен (разумеется, на основе общего душевного недомогания, ставшего за эти годы хроническим и знающим лишь редкие и короткие передышки. Сейчас в связи с безысходностью здешних финансовых и общеэкономических условий тянется кризис, весь день расстроен из-за, в сущности, пустячка). Из-за внутренней борьбы пойти или не пойти на последний спектакль Гадибука. Черкесовы усиленно посылают. Даже на этих блазированных скептиков-зоилов спектакль произвел отличное впечатление своей простотой, убежденностью, скромной декоративностью, сдержанностью… Очень захотелось пойти и Акице. Но меня одолело такое омерзение к жидовшине, хотя бы самой отборной и прекрасной, что предложить себя я не оказался в силах, и так и застрял дома, хотя вечером и явился еще наш домашний Гадибук (Черкесовы уверяют, что он точно сошел со сцены) Шапиро, который бесконечно и с надоедливым безвкусием извинялся за то, что нам вчера не были представлены более почетные места (оказалось, что Гадибукисты, честно считающие себя превыше всего и просто-таки открывающие эру доселе не существовавшего настоящего искусства, даже не слышали о моем имени), и всячески старался меня побудить отправиться с ним, хотя бы ко 2-му действию. Но я восчувствовал в душе своей такую силу инертности и такого омерзения (несомненно, расового, стихийного, не поддающегося никаким рассудочным убеждениям, того омерзения, которое у меня проявилось даже к Иде Рубинштейн, к некоторым сторонам творчества лично милого, в общем, моему сердцу Бакста), что я остался непреклонен, за что и понес кару, ибо домашний Гадибук проторчал у нас весь вечер, мы вместе с детьми рассматривали сокровища искусства. Поразительно, до чего нагло Шапиро высказывал по поводу величайших шедевров европейского гения свои замечания, не имевшими никакого отношения к сущности данной картины. При этом по гравюре каждый раз ездил пальцами, грязными, крючковатыми и, даже простившись в половине первого, вдруг еще задержался и стал в продолжении часа со всякими «благородными» ужимками и извинениями клянчить, чтобы я ему дал Екатеринославские ИЗО, так как он там, где «очень любили мое творчество», желал бы устроить выставку, как сказано официально, «его Московского и Петербургского периодов».

В коллекцию «омерзяющих случаев жидовской наглости» поступил как раз на днях еще рассказ Зины Серебряковой о своем разговоре с Эльконеном. Он ни с того ни сего разразился самыми презрительными речами по адресу русских художников. Он-де считал раньше неприступными и бескорыстными, а теперь он видит, что все они, за исключением одного только Браза (как это типично!), хамы, преследующие одну только наживу. Я себе объясняю такую психологию разочарованием, постигшим нашего революционного мецената в Берлине, когда он удостоверился, что все собранные им за гроши сокровища не являются уже более там стабильной валютой и что даже за Сомова никто не найдется, кто бы заплатил старыми деньгами. Кроме того, в том, что Эльконен вообще дерзнул такие вещи говорить, виновата и Зина. Ей все дерзят, и она провоцирует на дерзости своими всегда неуместными, благородными и глуповатыми, во вкусе всех Лансере, вскипаниями.

А еще больше виноваты обстоятельства, то, что все русское искусство, если чем и держалось до сих пор с грехом пополам, то поддержкой этих валютных меценатов, а сейчас и они нас оставляют, ибо видимо, что наши произведения — не та твердая валюта, какой они их считали… увы нам!