Дневник. 1929-1969. Т. 2

Дольше нельзя было оставаться с ними, и я, скрепя сердце, пошел к старикам. Ужин был в полном разгаре. Со мною рядом оказалась жена Капицы (кажется, Анна Алексеевна, дочь академика Крылова, умная, моложавая, сердечная). Капица, очень усталый, но оживленный, рассказывал анекдот о разоружении. Звери захотели разоружиться. Лев сказал: я за разоружение. Давайте спилим себе рога. Корова сказала: я за разоружение: давайте уничтожим свои крылья. А медведь сказал: «Я за полное разоружение. Да здравствует мир. Придите в мои братские объятъя». <...>

Капица вообще остряк. Он — доктор философии Кембриджского университета. И еще: «я ослиный доктор». Все изумились. Оказалось, он доктор университета в Осло. Но на церемонии он не был. Ему не дали визы. «Вместе с докторской степенью мне прислали из Осло кольцо, только я потерял его».

Леонов сказал стишок:

У Петра Великого

Нету близких никого.

Только лошадь и змея,

Вот и вся его семья.

Жена Капицы рассказала, что после погребения Сталина, на Красной площади появился призрак с венком. На венке надпись: «Посмертно репрессированному от посмертно реабилитированных». <...>

Я забыл записать, что Капица сообщил, что Вышинский — посмертно репрессирован: его семью выслали из Москвы — выгнали с дачи, к-рую они занимали в том же поселке, где живут Капицы (Вышинский был АКАДЕМИК!?!). <...>

Я всегда боялся звонить к начальству; и сегодня с трепетом позвонил тов. Лебедеву — секретарю Н. С. Хрущева, и вдруг услышал: «Как я рад, что слышу ваш голос. Поздравляю с Ленинской премией, вполне заслуженной. Я был так рад, что ее получили вы» и т. д. Я изложил всё по поводу Пастернак (Зин. Ник.) <...>

Я прочитал Леб. по тел. почти всю записку — он одобрил ее содержание, сказал, куда направить ее, и обещал в ближайшие же дни передать. <...>

13 июля. Наконец-то чудесная теплая погода. Читал с отвращением своего «Житкова» для радио. Гулял с Марьямовым. Он сообщил словечко Шкловского о Федине: «Комиссар собственной безопасности». <…>

19 июля. Трагично положение Аркадия Белинкова. Он пришел ко мне смертельно бледный, долго не мог произнести ни единого слова, потом рассказал со слезами, что он совершенно лишился способности писать. Он стал писать большую статью: «Судьба Анны Ахматовой», написал, по его словам, больше 500 стр., потом произошла с ним мозговая катастрофа, и он не способен превратить черновик в текст, пригодный для печати.— Поймите же,— говорит он,— у меня уничтожили 5 книг (взяли рукописи при аресте), я не отдыхал 15 лет — вернувшись из ссылки, держал вторично экзамены в Литер. И-туте, чтобы получить диплом, который мне надлежало получить до ареста (тогда он уже выдержал экзамены),— тут слезы задушили его, и он лишился способности говорить. Я сидел ошеломленный и не мог сказать ни единого слова ему в утешение. Он дал мне первые страницы своей статьи об Ахматовой. В них он говорит, что правительство всегда угнетало и уничтожало людей искусства, что это вековечный закон — может быть, это и так, но выражает он эту мысль слишком длинно, и в конце концов она надоедает и хочется спорить с нею. Хочется сказать: а Одиссея? а «Война и Мир», а «Ромео и Джульетта», а «Братья Карамазовы». <…>

28 июля. Вчера был Александр Александрович Крон — принес мне огромное — на 14 страницах — письмо по поводу моей книжки «Живой как жизнь». Письмо умное, отлично написанное. Был Андрей Вознесенский — читал стихи об усах Сталина, показывал итальянское издание своих стихов. Была ... Ел. Мих. Тагер, читала свои воспоминания о Мандельштаме. Вначале вяло (вернее: начало вялое): витиевато, чуть-чуть напыщенно, с красивостями дурного тона, но потом — когда дело дошло до его гибели — очень сильно, потрясающе.

30. Вчера мы пошли с Люшей к Андроникову. Он в ударе. Только что из Пятигорска. Полон впечатлений. Показал всех выступавших — одного, к-рый все время говорил: Михаил Ив. Лермонтов. Показал Суркова, к-рый в Эдинбурге говорил: «мы гордимся тем, что в жилах Лермонтова наряду со славянской кровью текла и благородная шотландская кровь». Показал Маршака, который, даже не подозревая, что Андроников — писатель, говорил ему: «знаешь, попробуй, напиши что-нибудь».

Сейчас у меня был Женя Пастернак. Рассказал, что его дед, Леонид Осипович, когда-то выгнал из Училища Живописи юного Александра Герасимова за его принадлежность к Союзу Русского народа, а Фальк дал тому же Герасимову пощечину. С тех пор Герасимов невзлюбил их обоих.

Получил от неизвестного мне Медведева великолепно написанную статью о Лысенке и Презенте, убийцах академика Вавилова¹⁴. Статья взволновала меня до истерики. <...>

16 авг. Четверг. Читаю Корнилова.

Плачут. Вконец исчез рафинад,

Масла и мяса нету.

Но ежедневно благодарят

Сталина газеты.

Поскакали девчата замуж,

Пропадают во цвете лет!

И осталась самая залежь,

На которую спросу нет.