Дневник. 1929-1969. Т. 2

29 марта. В среду (24^го) обещала приехать ко мне Анна Ахматова. Перед этим мне захотелось поехать на праздник детской книги в Колонный зал. Открытие недели. Приехал благополучно. Барто. Яковлев. Детиздатские друзья. Сижу на эстраде. Дивный зал. Вспоминаю: здесь мы отпевали Горького, Кирова. Здесь когда-то выступал Лермонтов — 14-летний мальчуган. Впереди сидят крохотные девочки в венках. Налаживается телепередача. Кассиль говорит о космонавтах,— и вдруг все поплыло у меня перед глазами, и я еле добрел до дивана в фойе. Мира Наумовна, мать Аркадия Белинкова, и милый Владимир Осипович Глоцер — первые засуетились вокруг меня. Нашли здешнего доктора Татьяну Григорьевну, вызвали скорую помощь, и вот я, после сосудорасширяющей инъекции, возвращаюсь еле живой в Переделкино.

Анна Ахматова уже в Переделкине (у Фриды), но я не могу ее принять. Она уезжает, а я обречен на бездействие и на глотание всяческих ядовитых лекарств. Должен был править Уитмена для 3-го тома, а сейчас лежу «как дурак, как нерожденный, как мертвый», и добрая Марина читает мне «Фрегат «Палладу», специально написанную для тех, кому, как мне, предписано не шевелить мозгами. Очень талантливая, но пресная книга.

Самое большое событие: Коля прочитал мне свои воспоминания о Жене Шварце, прекрасно написанные, задушевные, умные, исполненные «клокочущей ненависти» к тому, что душило и душит всех нас. О Тынянове его воспоминания тоже хороши, но безысходно печальны — больше о болезни Тынянова и его трагической смерти.

30 марта. Пасмурно. Не выходил на воздух. Вчера Марина, а сегодня Клара читают мне «Фрегат «Палладу», из которой я узнал, что в 50х годах слово отель было женского рода — и кажется, больше ничего. Гончаров такой, что если подумаешь о нем, что он хорош, он покажется плох, а если решишь, что он плох, он окажется не таким уж плохим.

Приходят чистые листы моего первого тома. Я очень сержусь на себя, что включил туда банальный «Серебряный герб» и что не сократил «От двух до пяти». Есть разбухшие скучные страницы. Я стараюсь сжать книгу для из-ва «Просвещение». <...>

1 апреля. День моего рождения. Мне

83 года.

Поздравлений столько, что прочитать все невозможно. Вчера доктор <...>. Велено принимать

8 или 9 лекарств в день

по 3 или 4 раза

и никого не принимать! Если придут поздравители, всех примут внизу — и угостят, а ко мне наверх — никого! ни в каком случае.

Вчера была Леночка Лозовская, вылепила под моим окном бабу, вот и все мое развлечение: глядеть на нее из окна. <...>

Итак, с 4-го апреля 1965 я здесь в 93 боксе Загородной больницы, то есть в раю. <...>

Сегодня приедет ко мне Ясиновская — очень дельный и смышленый редактор «Библии». Я жалею, что согласился составить эту книгу. Нападут на меня за нее и

верующие

и неверующие.

Верующие — за то, что священное писание представлено здесь как ряд занимательных мифов.

Неверующие — за то, что я пропагандирую Библию. <...>

6 апр. В больнице. Провожая Клару, встретил Вл. Сем. Лебедева. Он уже два месяца здесь — завтра уезжает. Он пишет диссертацию: «Радио в период Отеч. войны». Но главное — воспоминания: о Сталинской эпохе, о Хрущеве. Говорит, что в новом романе Солж. есть много ошибок, касающихся Сталинского бытового антуража. «Александр Исаевич просто не знал этого быта. Я берусь просмотреть роман и исправить». По словам Лебедева здесь же отдыхает Борис Полевой. <...>

12 апреля. <...> надо держать корректуру «Современников», в которых мне теперь очень не нравятся Короленко, Луначарский и Репин. О Луначарском я всегда думал как о легковесном и талантливом пошляке и если решил написать о нем, то лишь потому, что он по контрасту с теперешним министром культуры — был образованный человек. Репин — статейка о нем создалась тогда, когда было запрещено хвалить его, вскоре после его смерти. Теперь имя Репина стало знаменем реакции, и, следуя моде, надлежало бы воздержаться от похвал, но плевать на моду — все же я очень любил его, хотя и согласен с Вл. Набоковым, что его «Пушкин на экзамене» и «Дуэль Онегина с Ленским»—дрянные картинки². <...>

4 мая. Снег. Лютый ветер. Был в главном корпусе. Узнал, что В. С. Лебедев снова в больнице — в № 206. Хохлушка-работница почему-то повела меня в Зимний сад — очень жидкий и жалкий. Пальмы, кактусы. Вл. Сем., совсем больной, сидит в палате, и по лицу его видно, сколько он перенес страданий. Негодует, что Паустовскому не дали Ленинской премии. И всё — из-за его полемики с Рыльским. Его сокрушительную статью против Рыльского сперва запретили. Фурцева наложила на нее вето. «Но я,— говорит В. С.,— прочитал эту статью в поездке Никите Сергеевичу. Тот слушал сперва невнимательно, но когда присутствовавший здесь очень влиятельный товарищ стал бешено восставать против этой статьи, Н. С. сказал: «Прочти-ка еще раз». Я прочел. Н. С. распорядился: печатать. И пожелал познакомиться с Паустовским³.