Дневник. 1929-1969. Т. 2

21/XI. Третьего дня приехала Женина мама³. Она там, в Иошкар Ола, вышла замуж. Женя вбегает: «У меня есть американские рейтузы и родная сестра». Очень интересно рассказывает она о смерти Николая Александровича Пыпина: Пыпин жил у меня на Ленинградской квартире. Когда-то, лет десять назад в качестве бывш. военного, он был выслан из Л-да в Саратов. Я похлопотал о нем у Катаняна и тем погубил его, п. ч. в Саратове он жил бы до сей минуты, а в Л-де он умер от голода⁴. Женат он был на Екат. Николаевне — и отношения у них были чопорные, церемонные — в петерб. стиле. И вот оказывается — незадолго до смерти он украл у нее одну картофелину, заперся в ванну и съел, а она стояла у двери и кричала:

— Н. А., вы — вор! вор! вор! Никто не знает, что вы вор, а я осрамлю вас перед всеми.

Вот — голод. А прежде всю жизнь он целовал у нее ручку и водил в концерты.

Читаю Thomas Hardy «Far from the Madding Crowd»*.

Удивительно то, что ткань его повествований удивительно тонка, драгоценна, а то, что он шьет из этой ткани,— халтурная банальщина. Сюжет гораздо ниже манеры, техники. <…>

* «Вдали от обезумевшей толпы» (англ.).

3/ХП. Павленко дал мне книжку Жоржика Иванова «Петербургские зимы», изд. в Париже в 1928 г., записки о первых годах революции — о Сологубе, об Анне Ахматовой, Гумилеве и проч., о людях, кот. я знал. Очень талантливо, много верного, но — каким папильоном кажется Жоржик. Порхавший в те грозные дни среди великих людей и событий. Таковы же были и его стихи: как будто хороши, но почти несуществующие; читаешь и чувствуешь, что в сущности можно без них обойтись. <…>

9-го VI. <...>

Записи Берестова

Скоро кончится война,

Скоро Гитлеру капут,

Скоро временные жены

Как коровы заревут.

Вот и кончилась война,

Как бы нам не прозевать,

По 20-му талону

Будут мальчиков давать.

Ах, ты, Гитлер косоглазый,

Тебе будет за грехи.

На том свете девки спросят:

А где наши женихи?

Светит месяц высоко,

Не достанешь палочкой!

Через Гитлера косого

Не походишь парочкой.

Скоро кончится война,

Мы вернемся к жонушкам,

А погоны и ремни

Оставим ухажорочкам.

Как под городом Орловым

Шли жестокие бои,

Чернобровые мальчишечки

Лежали все в крови.

Девок много, девок много,

Девок некуда девать

Скоро лошади подохнут,

Будут девок запрягать.

На тарелочке — две вилочки,

Кусочек пирожка,

Полбутылочки наливочки

Для милого дружка.

Ах, каки сейчас подружки,

Отбивают друг у дружки.

Я сама теперь того,

Тай отбить бы у кого.

6-го июля. Переехали всей семьей в Переделкино. На грузовике. Чудесно. Люша приладила новый гамак. Начал писать сказку о Карагоне [позднее сверху вписано «Бибигоне» — Е. Ч.] — последнюю сказку моей жизни. <…>

15 октября. Переезд в город с дачи. 2 ночи бессонные. Вчера — в Колонном зале. Ужас. Жду 10 часов: будет ли передаваться «Бибигон»? Боюсь, что нет. Читал ночью Пиквика, переписку Блока и Белого,— чорт знает, куда себя приткнуть. Скорее бы дожить! — или умереть!

1 марта. <…> 1 час ночи. Принял мединал. Не заснул.

У Чехова в «Чайке»:

«— Лечиться в шестьдесят лет!

— И в шестьдесят лет жить хочется.

— Лечиться в шестьдесят лет, жалеть, что в молодости мало наслаждался, это, извините, легкомыслие».

Но ведь легкомыслие главное мое спасение.

Как чудесно, что в великий предсмертный канун я еще раз могу с волнением и радостью читать Чехова. <...>

День моего рождения

1 апреля 1946. Хотя я не спал ночь, хотя ничего радостного я не жду, хотя и впереди и позади горькие обиды и смерти, настроение благостное, вполне именинное. Погода с утра ясная.

Первый подарок: дивная бумага от В. В. Виноградова!!! <...>

Итак, у Чехова в «Чайке» к моему 64 летию:

Дорн: Выражать недовольство жизнью в 62 года, согласитесь — это не великодушно.

Сорин: Какой упрямец. Поймите, жить хочется!

Дорн: Это легкомыслие. По законам природы, всякая жизнь должна иметь конец.

3 апреля. Тоска и полный упадок сил. Оглушаю себя лекарствами. <...>

Читаю В. Виноградова «Стиль прозы Лермонтова». Исчерпывающая работа — фундаментальная — но конец Лермонтову как живому писателю. <...>

15 апреля, понедельник. Вчера Б. С. Ромашов читал всем свою комедию «Со всяким может случиться». Чтение мастерское, и язык свежий, но содержание неправдоподобное и в то же время банальное, дюжинное.

Вчера М. Б. привезла мне моего Григория Толстого, побывавшего в редакции Лит. наследства. Исковеркано до последней степени. Редакторы не оставили живого места, причем выправляли главным образом слог. Всякая живая мысль объявлена «фельетонной». <...>