Дневник 1939-1945

1 Бутрос, герой романа "Женщина в окне" - коммунист-терро-Рист, который видит в своей деятельности не столько надежду на с°здание справедливого и счастливого общества, сколько возможней" участия в современном движении мира.

338 226 человек смогли спастись из ловушки в Дюнкерке, из аи* 123 095 французов.

миллиона человек. А вся материальная часть? А уголь на Севере? А промышленность?

Начали прибывать первые американские пилоты сопровождающие самолеты. Уже поздно.

4 июня 1940 г.

Я в ужасе от своих врагов в том смысле, что вовсе ими не интересуюсь; т. е. я в ужасе от их присутствия. Я их не люблю, я не останавливаюсь мыслями на них, я не сосредоточиваюсь на них; короче, я для них не враг.

Моя непрязнь продолжалась меньше, чем период дружбы, и еще меньше времени, чем пора любви.

Похоже, что я ненавижу людей на протяжении того времени, которое мне требуется, чтобы привыкнуть их не любить или не ценить.

Это также связано и с моим образом жизни, с моим одиночеством, с моей свободой. Ничто не обязывает меня к этим узам, к этой близости, вызывающей отчаяние и усиливающей обозленность. Я ухожу вместе с ветром. Похоже, наступило время насовсем улететь с ветром.

Это особенно справедливо по отношению к личным врагам, т. е. к прежним близким друзьям. В том, что касается политических противников, моя озлобленность длится большее время, так как она направлена против целого вида, а не против кого-то одного; или лучше сказать, что речь идет о целой коллекции существ, в общем-то довольно разнообразной, чтобы изобразить в главных чертах человеческий род во всех его проявлениях. Ненавидеть для политика или философа означает найти выход для той мизантропии, которая в моем сердце существует наряду с любовью к жизни. Я вовсе не испытываю ненависти к человеческим существам, но настает момент, когда их познаешь и познаешь самого себя. Тогда уже не ждешь новых открытий и новых уточнений относительно индивидуальных особенностей дрУ" } гих; да и специфику себя самого уже определил.

Единственное будущее, которое я вижу для себя, - в том, что я лучше выскажу то, что уже сказал. Я это высказал еще довольно плохо, продолжаю это высказывать все лучше и надеюсь наконец-то высказать это более или менее хорошо. Но мне бы хотелось высказать это, говоря о богах, а не о людях. Мне кажется, что я уже больше не смогу написать о чьей-то личной судьбе, историю любви и т. д. ...

Это меня и раньше-то особенно не интересовало; поэтому я не был хорошим романистом.

Эта деталь моих отношений с каким-то человеком - мужчиной или женщиной - никогда не занимала все мое внимание, за исключением кратких моментов, кратковременных увлечений. Поэтому мне нужно было бы привести мой образ жизни в соответствие с моим общим настроем: это образ жизни священника или историка. Ведь практически именно таким я и являюсь.

По мере того, как идет эта война, она все меньше и меньше меня интересует. И Гитлер меня больше не восхищает, так как я вижу, что он закончил и встал на один уровень с таким же человеком, как и я сам - человеком, который ничего не начал и никогда ничего не начнет.

Это я говорю не для того, чтобы дискредитировать его авантюру, которая отличается весьма редко встречающейся интенсивностью. Хотел бы я знать, о чем думает Мальро с его дурацкими героями, с его коммунистами, которые существуют только в воображении их врагов. Он пошел не по тем рельсам, но, по существу, предчувствие его не обмануло. Идеология-импровизация не продержится, она разлетится на куски, однако остается некоторое ее человеческое качество, которое в этот момент сможет обмануть.

И это не то, что Арагон, этот эротически-сентиментальный француз, этот дохляк, находящийся при смер-^ и скрывающий свою обреченность под мундиром коммуниста.

Да, я любил Францию, но я чувствовал себя там изгнанником. Я видел в человеческой натуре необходимость изменений, которые буквально ни один француз из окружавших меня уже не видел.

Даже Моррас. Он видел истину, но не боролся за нее. Он не создавал инструмента твердости, разрыва отношений. Он не сдирал с писателя кожу, он завлекал своих сторонников прелестями своих умозрительных построений на бумаге.

Я находился в безумном одиночестве. Всякий раз, когда я произносил слово или делал какой-то жест, приходилось констатировать, что эхо неизменно вызывает во мне надлом.

А внутри себя я чувствовал невозможность перейти к действию. Я не мог перестать быть художником и стать не политиком, но мыслителем, который доведет свою мысль до конца и который ее выделит с исключительной силой.

5 июня