Дневник 1984-96 годов

В 15 часов были у Анастасии Владимировны Солдатенковой, правнучке Пушкина. Солдатенкова (Солдатенков — купец, строитель Боткинской больницы; ее, кажется, переименовали) она по мужу. Опять — 80 лет, удивительно бодрая, генетическое здоровье, несмотря на диабет. Еще водит машину. Буду ездить до 85, а уже там как получится. Квартиру подарил племянник, поэтому "платит лишь 1600". Шьет, переписывается, вяжет на двух вязальных машинах. Жизнь как радостный дар: у меня очаровательные внуки, был очаровательный муж, очаровательные правнуки… Очень рада, что инкогнито съездила в Ленинград. Очень славно, вкусно нас накормила, подарила еще по коробке кофе. Жертвы своей бедной родины.

В 17 часов встретились с Ольгой Михайловной Ткачук (Герасимовой) — по мужу. Рассказывала о поразительной ненависти во Львове к русским. Они с мужем оттуда, и недавно ездили на машине. В трамвае вечно рассуждают: "Есть три великих поэта: Шекспир, Гете и Шевченко"". То же самое говорила о неприязни Франции к русским. Все радуются, что развалилась империя. Радуются неудачам в Чечне, слабости Советской Армии. С восхищением говорит о русской системе образования и сравнивала ее с французской.

Провели хороший и веселый вечер. Муж Юра, компьютерщик у "Филипса", валился с ног от усталости. Но как хочет домой. Сколько тоски по нашей русской открытой и ясной жизни.

Мои записки не передают и части глубины и уникальности всех этих людей. Здесь, видимо, порок стиля: много описательности, которую я не хочу довести до конца.

31 января, вторник. Вечером были у Клода Фриу и Сокологорской. Огромная мастерская бывшего живописца. Подобного я еще в своей жизни не видел. Во всю стену плоскость стекла и по утрам — сверкание отовсюду. Всюду пыльно, пахнет кошкой и собакой — белая афганская борзая. Борзая нянчит кошкиных детишек, таскает их, требует, чтобы кошка их кормила. Ездили в ресторанчик ужинать: много мяса и прекрасный пирог с яблоками и сметаной.

Сын у Клода и Ирэны — Игорь, дивный, толстоватый парень. Он учился год в Лите и жил у нас в общаге. Помнит многих ребят.

1 февраля, среда. Были, наконец-то, в гостях у Татьяны. Квартира и жизнь у нее хорошая, но тоже страшная. Татьяна выложилась, встречая нас, Марк сразу же уехал в Париж, у него какие-то политические игры с Шираком. Видимо, у Татьяны нет никакой внутренней личной жизни. Марк, судя по его кабинету, другой: все у него по досье и полочкам.

Очень хорошо переделали гараж, в нем живет теперь Т.Н., моя мачеха. Довольно уютно.

Вечером осмотрели лицей. Все поражает; кабинеты, компьютеры, стадион за школой, столовая. Куда, интересно, в таком случае идут деньги наших налогоплательщиков?

2 февраля, четверг. Очень боюсь за лекцию в субботу. Решил всю ее написать. Это я в Москве не продумал, но и уезжал, как всегда, в спешке. Одновременно гоню повесть. Я всегда пишу, когда плохо на душе, кое-что проясняется, и, наверное, я все успею.

Вечером был в Лувре — 20 франков — после 15-ти. Обошел скорым шагом. Самое интересное — пирамида и нижняя подвальная часть, подножье средневекового Луврского замка. Все это значительно меньше Эрмитажа. Дворец с сухой и какой-то вымученно-декоративной роскошью. Живопись у меня больше не смотрится. Вижу свое время. Кажется, с музеями я покончил. В последний раз, видимо, взглянул на Афродиту и Нику. Джоконда впечатления не произвела, подозреваю, что она ближе к живому, нежели к искусству. В принципе, довольно мало человечество натворило за свою историю, значительно больше проорало.

3 февраля, пятница. Каждый день бегаю. Сегодня бегал, несмотря на то что не спал — волнуюсь. Утром пошел на Пьер-Лашез, это очень близко от дома. Увидел, наконец, Стену коммунаров — сохранился кусок старой стены и в ней как бы высеченные лица. Потрясают, еще памятники жертвам Дахау и Равенсбрюка. Все кладбище на меня действует плохо, сумрачно, тревожно. Очень хочется сделать еще рывок, но, видимо, и я свою жизнь проорал: не смог сосредоточиться на новом материале, всю жизнь чего-то боялся. Разыскал и постоял возле памятников и плит: Абеляра и Элоизы, Аполлинера (плита с поэтическим текстом) возле одинаковых, подновленных памятников Мольера и Лафонтена. У Пруста огромная гранитная плита и много цветов, у Бальзака (бюст), у Пиаф (плита с распятьем). Специально отыскал могилу-часовенку м-ль Марс (написано просто Mars), пустота — в решетку всунут старый, поникший искусственный цветок. Видел большой, одна надпись, памятник "Тальма" — и все. А ведь потрясали эпоху. Возле Д. Моррисона сидят ребята, все внизу расписано иероглифами.

Весь вечер писал лекцию. Написал и доволен своей работой.

Вечером прошел по Темпль до Риволи. Пусто, скучно — Париж начал мне надоедать.