Дневник, 2004 год

Посмотрите на меня, когда я читаю лекцию, посмотрите, как я вожу машину, как выхожу из нее у подъезда Литературного института, как я ношу пиджак, — покойные мои бабушка и дедушка, покойные мои папа и мама, ваш ли это внук и сын? Парадокс заключается в том, что лет с двадцати, когда я начал работать сначала в газете «Московский комсомолец», потом на радио, потом в «Комсомольской правде» и снова на радио, все считали, что я из старой профессорской семьи с огромной московской квартирой, собранной поколениями большой библиотекой, а на самом деле я — первый из нашей семьи с законченным высшим образованием. Что поделаешь? Мать писала в сталинское время в анкетах «из крестьян», она окончила во Владивостоке два курса биолого-почвенного факультета; отец учился на юридическом факультете в Москве, но так и не окончил, и когда его в 43-м году арестовали, он работал заместителем военного прокурора и начальником судебно-гражданского отдела, хотя высшего образования не имел. Мать окончила юридическую школу, а после ареста отца зарабатывала рабочую карточку (был такой феномен в той нашей военной жизни) тем, что как надомница вязала кофты. В то время нас уплотнили в квартире на Померанцевом переулке, где мы жили (напротив финского посольства), и мы с матерью и братом помещались в проходной комнате, за занавеской. Тут я пошел в первый класс. Мы все время ждали, что нас выселят как семью репрессированного. Но мать моя была очень красивой женщиной, и, видимо, многочисленные прокурорские работники с Лубянки, где сидел отец, испытывали на себе влияние её обаяния и ума.

В конечном итоге нас поселили, освободили прокурорскую квартиру, в комнате 18 метров, в старом особняке, где за некапитальной стеной была уборная, а во всей квартире проживало около ста человек. Из окон этой комнаты — окна были полукруглые, так как она была выделена из вестибюля — был виден Дом звукозаписи на улице Качалова (ныне снова переименованной в Малую Никитскую), горевшие окна его аппаратных и студий. Никогда не предполагал я, что я когда-нибудь войду в это святилище тогдашней культуры и милиционер при входе отдаст мне честь. Но до этого я служил в армии, окончил школу, потом университет. Кстати, со школой связан один из ключевых моментов моей биографии. Мать моего товарища и соученика по школе N50 Марика Раца, работавшая экскурсоводом в Третьяковской галерее, повела нас туда, когда мы учились во втором или третьем классе. Это событие оказало на меня такое серьезное воздействие, что назвать его можно не просто любовью к изобразительному искусству, а любовью к культуре, общностью со всем, что я видел, и это я пронес через всю свою жизнь. Может быть, отсюда начиналось многое, что потом стало моей романистикой. У писателя вообще жизнь очень тесно связана с его биографией, не зря Достоевский говорил, что для написания романа достаточно пары-тройки сильных детских воспоминаний.

Но я увлекся и стал пропускать куски в своей биографии. Итак, я окончил школу экстерном, и так как иностранный язык я изучал самостоятельно, на экзамене по английскому с меня взяли слово, что я не пойду в гуманитарный вуз. Но я слово нарушил и поступил на филологический факультет в Московский государственный университет. Тем не менее я на уровне бывшей школьной программы язык все-таки выучил и, хотя прошло почти 50 лет, до сих пор его учу, занимаясь почти каждый день по 10–15 минут. Но должен сказать, что дело это движется у меня плохо. Есть такой апокрифический момент: люди, чьи души всегда при переселении жили в своей родной стране, чужой язык так и не могут освоить.

После второго курса университета я служил в армии, а до этого год работал в военном театре. Актера из меня не получилось, так как слишком много я умничал, а, видимо, мог и получиться, ведь в характере у любого писателя есть способность к перевоплощению и даже некая актерская истерия.

Журналистом я стал довольно случайно, в университете я дружил с девочкой, учившейся на самом элитарном факультете — журналистики, Майей Горецкой. Как-то мы шли по не обезображенной еще Манежной площади вдоль Александровского сада, и я услышал пение соловья, давно уже не слышимое здесь. «Напиши об этом информацию», — сказала Майя. Ну, с этого всё и пошло.

Предел мечтаний всех нас, молодых журналистов тогдашнего «Московского комсомольца», живших в знаменитом питомнике матерого журналиста Бориса Иоффе, была цельная полоса. Мы писали репортажи и очерки на 20–30 строк, корреспонденции на десять строк, но я, еще не окончив университет, все-таки написал «цельную полосу», которая называлась: «Весь мир меня касается». Это было немного выспренно, но по сути дела — моё.