Дневник, 2004 год

В. С. со своею блестящей памятью вдруг вспомнила, что еще месяц назад звонили из Театра Гоголя и звали на «Марлен». Пьеса о двух женщинах, которыми у нас в России всегда очень интересовались и о которых много знаем — Лени Рифеншталь и Марлен Дитрих. Две звезды мирового класса: актриса-кумир, сводившая с ума весь мир, и любимица Третьего рейха, режиссер-документалист класса Эйзенштейна. Ее фильм о Мюнхенской Олимпиаде стал классикой. Ее фильм о съезде фашистской партии — «Триумф воли» — по изобразительным средствам и выразительности тоже стал классикой. Редкий спектакль — идет лишь раз в месяц, сразу маленькой серией в два вечера. Всего две актрисы: московская Светлана Брагарник и ленинградка Светлана Крючкова. Позвонили, поехали, взяли с собой еще и С. П. Буквально оттащили его от письменного стола: суббота и воскресенье у него подготовка к лекции. Мне это в помощь: пропуск, В. С., у которой мало и сил и терпения, машина, гардероб. Честно говоря, я не думал, что В. С. вынесет весь спектакль, обычно, когда мы вместе, она уезжает после первого акта, но тут я все предварительно разузнал: пьеса в одном акте, идет полтора часа.

Недаром совсем недавно мы говорили с Федоровой относительно того, как крепко в смысле успеха и известности зажат Сергей Яшин, а ведь крупный режиссер, со своей стилистикой и объемом. Все это определилось и сейчас: замечательный, крепко сколоченный спектакль.

Вообще-то все поначалу непривычно. И полноватая Рифеншталь, и не очень привычная Дитрих. Все разворачивается в парижской квартире Дитрих, на излете жизни обеих, куда Рифеншталь пробралась с предложением сделать новый фильм. Фильм, который обеих снова поставит к свету мировой рампы. Но все это, естественно, фантазия. Действие происходит чуть ли не в день смерти Дитрих, которая, постарев, стала бояться публики. Стала скрывать свое старое лицо бывшего кумира. Им есть что сказать друг другу. Но так ли уж сильно развела их идеология? Развели обстоятельства жизни. Есть несколько опорных фраз. У Рифеншталь: «Я была самым могущественным человеком в 1938 году в немецкой киноиндустрии — куда я могла из Германии от этого поехать?» И с другой стороны: «Разве я виновата, что жила в этом ужасном ХХ веке?» Все это о выборе пути, о выборе, который часто делает не наша воля, а наши обстоятельства и биография.

Весь спектакль зудило, что хочется написать о Брагарник, об этом спектакле, о Яшине, о Гущине, о театре. Как много этот спектакль оживил всего в памяти! Написать бы большой красивый и умный материал — эссе на полосу. В свое время как хорошо мы работали с В. С., когда я диктовал, а она все время подкидывала мне что-то и записывала. Куда все это делось? Сил у нее все меньше и меньше. Но я знал, что это месяц или полтора месяца работы, если писать все без диктовки. В самом начале спектакля В. С. подремала у меня на плече, а потом оправилась.

15 ноября, понедельник. Как и предполагалось, бои в Эльфалудже не закончились. Всё время показывают пожары и взрывы: выкуривают «боевиков», а попутно разрушаются дома и быт, который налаживается годами, а ломается мгновенно. Похоже, это уже не усмирение непокорных, а гражданская война, потому что американская энергия разделила страну на две части.

У нас в стране, терпеливой и всепрощающей, все затихло, молодежь еще пьет пиво, а пожилые подсчитывают, получат ли они что-либо от отмены льгот. Телевидение все время показывает рассуждающих старух, которые, подбодренные вниманием телевидения, угодливо объясняют, что лекарств бесплатных они получать не могут, а вот 500 рублей им пригодятся, они и лекарство могут купить, и кое-что из еды, и даже раз в месяц купят что-нибудь из одежды. Но вот о том, что огромное количество старых людей ограблено и практически разрушены их надежды — об этом ни слова. Никак не могу дозвониться до Л.К. Слиски, которая обещала прийти к нам в институт. С каким бы воодушевлением я спросил у нее: когда парламент голосует за прибавки в двадцать-тридцать процентов к пенсии, сознает ли парламент, о каких нищенских копейках идет речь?

У меня в душе тоже какой-то раздрай. Ощущение, что я ожирел, обуржуазился и уже с позиции сытого принялся все рассматривать. Уже почти нет никаких революционных идей по институту, по собственному — простите, не люблю этого слова особенно по отношению к себе — творчеству.

Вечером вусмерть разругался с В.С. Тезис в любых наших ссорах всегда один: отношение к людям, умение им прощать, понимать их собственные возможности и проблемы. Не все нам должны, не мир крутится вокруг нас, а мы одно из мгновений этого мира. Каждый человек — это галактика, и по его орбитам тоже летят огненные метеориты. Вот по этому поводу, хотя повод был весьма конкретный — Дима Слетков, который три недели назад, когда я был в отпуске, не погулял с собакой. Этого ему В.С. простить не может, но и не хочет никаких человеческих объяснений.