Дневник, 2004 год

Вчера наконец-то приехал Лев Иванович, привез мне в подарок маленький Кёльнский собор. Это хороший подарок, много раз я видел этот собор воочию, а теперь буду с удовольствием рассматривать эту маленькую пластмассовую, а может, и каменную, композицию. Тем не менее я крепко Льва Ивановича отругал за то, что он уехал в Германию и оставил свой участок работы, а вернее, спланировал, чтобы избежать приемных экзаменов в аспирантуру, аттестацию и проч., и дело даже не в том, что это пришлось выполнять и делать мне. А где твое собственное любопытство? Во время разговора я даже разошелся и устроил маленькую истерику. Я не на грани срыва, но отчетливо понимаю, что осталось не так много, и просто хочется пожить на даче, с собакой, заниматься в саду, а делать, как некоторые ректоры, приезжающие на работу раз в неделю, — я не умею. Я, конечно, развел богадельню, это касается и некоторых проректоров, и некоторых кафедральных работников. Все замечательно говорят о Родине и чувстве долга, но подхватываются и убегают с работы, потому что считают, что доделали свои дела, которые лежат у них на столе. Но ведь остаются дела по работе со студентами, с преподавателями, остается дело просто пройти по коридору и погасить за студентами свет, поздороваться и поговорить, посмотреть, какие документы есть на кафедре… А потом подойдет аттестация — и все опять с удовольствием сбросят это на меня, как и в прошлый раз, когда Александр Иванович даже из проректоров ушел, только чтобы аттестацию самому не делать и в ней не участвовать. Это тяжело еще и психологически, потому что приходят люди, которым надо показать твою работу, для этого требуется смелость и даже мастерство, чтобы доказать свою точку зрения.

В общем, я сказал Льву Ивановичу, что на следующий учебный год буду уходить, хотя отчасти понимаю: если дело коснется будущего — я знаю за собой и такое свойство, — не одно учреждение после моего ухода разваливалось. Я добиваюсь какого-то пилотного уровня, а когда ухожу, самолет начинает резко снижаться. Так развалился после моего ухода журнал «Кругозор», так развалилась и когда-то мощная литературно-драматическая редакция на радио… Ну, да ладно, возможно — всё это временное настроение.

Днем, вместе с Е.И. Луганским, был в мастерской у Виктора и Рафаила Вольских. Эти театральные художники, конечно, самого высшего, заоблачного, пилотажа, но они почему-то в нашей стране не имеют таких званий и откликов, как Левенталь и Мессерер. Они живут в Романовском переулке, бывшей улице Грановского, в знаменитом заповедном доме правительства. Я впервые вошел в этот дом, в этот старинный подъезд с дорогостоящими зеркалами, все начинает напоминать дореволюционный быт. Долго смотрели театральные костюмы, разговаривали; они хранят удивительно много подробностей. Рафаил, который постарше, рассказывал сначала об ошибке В.Карпова, написавшего биографию Сталина, а потом о приеме по поводу заключения советско-китайского договора. Карпов перепутал и годы и первых лиц: сначала приезжал Чжоу Эньлай, а потом Мао Цзэдун. Прием тогда был в ресторане «Метрополь», и первый тост произнес Сталин, долго говоривший о предательстве. Как я его понимаю в современной ситуации, да и вообще, когда об этом заходит речь. Ведь на тех высотах, на которых всю жизнь летал он, это было основным чувством. Мы живем в том слое, где предательство имеет другой характер и по-другому за него карают: на выборах, на получении должностей, на новых книгах. В общем, Сталин произнес тост — и вдруг все омертвели, потому что кому-то стало страшно говорить…

Собственно, с чего я начал этот эпизод? До этого Рафаил рассказал, что в 93-м, кажется, году слышал мое выступление на юбилее Михалкова в Колонном зале. Я оторопел: так много выступаю, много говорю, но никогда не чувствую обратной связи: как это действует, какое оказывает впечатление, остается ли в памяти? Рафаил рассказал, что я тогда в своей речи повернул так: «Я люблю многие стихи Сергея Владимировича Михалкова, но любимейшим и лучшим для меня является стихотворение…» и начал читать: «Союз нерушимый республик свободных…» Зал встал. Потом мы начали говорить с Рафаилом о нашей привязанности к Михалкову, который стремится всем делать хорошо, без того, чтобы делать что-нибудь плохое.

А потом он рассказал об этой ситуации в ресторане «Метрополь». После тоста Сталина попросил слова Михалков и очень искусно, на каждом слове заикаясь — что является не только его физиологической особенностью, но и неким театральным приемом, — стал говорить о пекинских пионерах и этими своими милыми запинаниями в речи разрядил тяжелую атмосферу.

Потом, в машине, мы с Луганским, возвращаясь в институт, поразмышляли, что хорошо бы обоих братьев пригласить на какой-нибудь спектакль в Ставрополь, развернуть вокруг этого спектакля выставку. Я сказал о том, что в провинции вокруг одного явления большой культуры возникает некая волна, которая может поднять и весь художественный круг.