Дневник. 2006 год.

Вечером звонил С.И. Лыгареву: для романа нужна был дата окончания строительства общежития Лита. Чего только не требуется в большой роман. Общежитию почти пятьдесят лет, его построили в 1958-м году. Тут же С.П. и сказал мне, что наше начальство сейчас пишет письма относительно мансарды. Только совсем недавно я об этом рассказал ректорату. Хватают на лету. Меня, честно говоря, удивляют, что, все время пользуясь моими идеями, начальство никогда не хочет со мною посоветоваться о реализации их. Похоже на игру в карты, когда кто-то держит в рукаве утаенную десятку. С одной стороны, как я понимаю, ему мало чего в этом случае выдаст – мэрия в квартире для начальника уже отказала. С другой – я, как опытный человек, вижу, что обеспокоено руководство в первую очередь решением своих собственных проблем. Мансарда сейчас – это квартиры: как я понимаю, на квартиру надеется БНТ, Стояновский, наш занятный проректор по хозяйству и несколько других людей, исключительно из компетентных. Я-то думал о мансарде, когда нужно было сдавать площадь в аренду и расширять гостиницу, с которой шел основной доход. В начальники всегда надо брать людей уже владеющих квартирой, дачей, машиной. И чтобы не нужно было отселять взрослых детей.

Что касается самого романа, то я, наконец-то начал читать его целиком. После редактуры оказалось, что Боря кое-что туда даже интересное вписал из жизни писателей. Врезки мною сразу чувствуются – ткань перестает быть живой, хотя, казалось бы, все написано в одной и той же стилистике. Но это поправимо, я «разведу» это психологией, сокращу и заставлю текст дышать. Художественный текст не терпит любой, даже интересной, информации, не пропущенной через героя.

15 декабря, пятница. Утром, уходя на работу, вынул из почтового ящика открытку, в которой написано, что президиум ВАКа присудил мне звание доктора наук. На штампе два пропуска: один для номера протокола, другой для название наук – в данном случае филологических. Оба этих пропуска заполнены от руки, внизу также и закорючка – подпись начальника. Открытка стандартная, адрес заполнен рукой С.П.: ее в таком виде, т.е. с адресом на лицевой стороне, много месяцев назад сдали в ВАК вместе с делом о защите. Есть и дата, когда заседал судьбоносный президиум – 20 октября. Так вот, эта – радостная – открыточка лучшее свидетельство о том, как работаю наши учреждения. Потребовалось 55 дней, чтобы поставить штамп, вписать одно слово и несколько цифр и опустить в почтовый ящик! Теперь надо несколько месяцев ждать, пока мне выпишут диплом. Дипломы сейчас, говорят, печатают нового образца. Но все равно, я так рад, так счастлив, и слава тебе, медлительный, погрязший в бюрократической рутине ВАК!

До семинара ходил на Страстной бульвар. В библиотеке Театрального общества под залог моего удостоверения на звание «Заслуженного деятеля искусств России» взял четыре книги Бориса Покровского. Буду читать их в воскресенье – хочешь, не хочешь, но надо писать статью о великом оперном режиссере.

Обсуждали рассказ Ромы Подлесских «Близкие люди» – гротесковое, почти на уровне фантазий сочинение о новых русских. Рома не принимает эту жизнь и это время. Я читал книжку его отца – судя по всему это семейное влияние. Утром прочел большую статью о экологии на улице и в машине. При всем при том оказалось, что в наших квартирах и офисах концентрация вредных веществ в шесть раз выше, чем на самой загазованной транспортом улице. Вот я и понял, откуда у меня в свое время появилась астма. Вспомнил об этом, когда включал на кафедре компьютер. Он никак не включался, потом пришел Илья, что-то отвинтил и сказал: пыль попала на контакты.

16 декабря, суббота. Утром в Сопово открыл книжечку Б.А.Покровского, изданную в 1992 году «Когда выгоняют из Большого театра» и сразу же, единым махом прочел очерк о Кирилле Кондрашине, знаменитом дирижере, оставшемся за рубежом, и Ростиславе Растроповиче и Галине Вишневской. И вдруг все, что я думал раньше, все мои осуждения, мои инвективы, которые допускал относительно их раньше, раздраженный «предательством» и тем, наверное, что вот они «смогли», а я нет, – буквально все начало разваливаться и испаряться. И возникла мысль о такой дурости и невежестве строя, коей он руководствовался, управляя культурой, что можно просто изумиться, как долго культура его терпела. Строй я по-прежнему высоко ценю, – его историческую законность, его безграничные, но нереализованные возможности. Но можно ли не принимать во внимание эгоизм и эгоцентризм художника, не желающего знать никаких помех творчеству. Художник не может ждать, когда в его стране все станет нормально, жизнь коротка. Я свою жизнь, очень долго служа обществу и власти не как художник, а как чиновник, пожалуй, проиграл!