Дневник. 2009 год.

15 февраля, воскресенье. День драматических известий. Но до этого проснулся от дружной работы лопат, сгребающих снег. За окном все бело, но температура не больше одного градуса холода. Сразу быстро оделся и, наверное, час помогал дворникам. Теперь об известиях. Во-первых, сначала Ф. Ф. Кузнецов, который бьется вместе с Георгием Зайцевым над непризнанием последней выборной конференции под художественным руководством Переверзина. Здесь, кажется, есть успех, суд признал ее незаконность. Потом позвонил Зайцев и рассказал, как он остановил регистрацию этой конференции буквально на столе у зам. министра юстиции. Поговорили о влиянии умного Вани на альтруистов из министерства, которые, судя по рассказам, встают на задние лапки, не успеет он раскрыть бумажник. Оба с некоторой тревогой говорили о съезде МСПС, на котором вроде бы в качестве собственного политкомиссара С. В. Михалков назначит нашего Ваню. С Ф. Ф. Кузнецовым я поделился своими опасениями относительно суда, куда меня вызывают ответчиком. Он сразу, по своему обыкновению, захотел откреститься и от того, что это письмо создавал именно он, и от того, что именно он сам его принес в газету. У Ф. Ф. была попытка настроить меня, чего не надо было делать, потому что я и сам настроен против всех слияний. Я напомнил Ф. Ф. о его совсем недавней дружбе с В. Н. Ганичевым и про себя подумал, что они, в случае личной необходимости, как два условных писателя, если потребуется личная заинтересованность, немедленно объединятся даже против Господа Бога. Зайцеву сказал о своем решении пойти на суд. Бедный Зайцев погоревал, что в этом случае «Литературная газета» окажется в трудном положении. Мое трудное положение никого не волнует.

Второе: звонок, который я расцениваю почти, как предательство, это был звонок Сережи Яшина. Он советовался со мною, как ему вести себя с приглашенным на сегодняшний спектакль наших общих знакомых, но тут же сказал, что Игоря Пустовалова в театр, как обещал, пока не берет, потому что по фактуре к пьесе о сыне Цветаевой ему нужен скорее Анатолий Просалов. О том, что мы оба едем 27-го числа смотреть Игоря, и это будет решающим фактом в его работе в театре, мы договорились еще две недели назад. Я сдержался и, несмотря на нашу долгую дружбу, не сказал Яшину, что Спесивцев убрал Толика из театра.

Весь день читал повесть Марка Максимова «Вне времени, без веселья». Читается невероятно трудно, но вещь хорошая, хотя вся из психологических наработок литературы прошлого века. Тем не менее из тумана вырисовывается несколько объективистская картина наших дней.

Вечером ходил в Молодежный театр на премьеру «Портрета». Здесь все сложно, потому что приходится сравнивать с постановкой Яшина. Замечательное оформление Станислава Бенедиктова: главным элементом его стал рамочный багет. Прием, казалось бы, лежит на поверхности, но как это талантливо сделано. В целом спектакль Бородина стройней, элегантнее, академически вывереннее. Как очень опытный режиссер, Бородин отчетливо понимает, что одного гоголевского текста здесь не хватает, нужны перебивки, выходы за слова, и на сцене один из лучших в России гобоистов Алексей Уткин, и целый из девяти человек ансамбль – скрипки, контрабас, виолончель и альт. С завидной легкостью огромный текст несет Евгений Редько. Полтора часа на сцене. И тем не менее спектакль Яшина мне нравится больше, хотя он и насовал в привычный текст многое из драматургии.

16 февраля, понедельник. К двум дня дочитал Максимова. Литература все же не должна восприниматься как тяжелая работа. Проснулся с головной болью. Возможно, это итог моих вчерашних, с непривычки, упражнений с дворницкой лопатой. Померил давление нижнее – 90. Последнее время я все время думаю, что надо бы распорядиться имуществом и составить завещание. Кому что? Несмотря на плохое самочувствие, немного позанимался разбором книг. Если уж разговор о книгах, то еще в постели прочел в сборнике «Юнкерские поэмы» – кроме Лермонтова там есть кое-что и еще. Прочел поэму Полежаева «Сашка», за которую царь сгноил поэта в армии. Предварительно он заставил Полежаева прочесть эту поэму вслух. В послесловии к книжке есть кое-что неожиданное для меня и о Лермонтове. Например, о его странных отношениях с его убийцей Мартыновым. В три часа потом поехал на кладбище Донского крематория. Это уже как обычно: всегда, когда мне было плохо, я шел или к маме, или теперь к Вале. Только рядом с этими двумя женщинами я всю жизнь чувствовал себя защищенным. Пять минут постоял у плиты: Валя, мама, Федор Кузьмич. Опять расплакался.