Дневник

Главное для женщины – быть приятной и мягкой, спокойной и уравновешенной. И тогда ее обхождение и доброта будут умиротворять. Пусть ты непостоянна и ветрена – если нрав твой от природы открыт и людям с тобой легко, они не станут осуждать тебя. Та же, кто ставит себя чересчур высоко, речью и видом – заносчива, обращает на себя внимание излишне, даже если ведет себя с осторожностью. А уж если на тебя устремлены взоры, то тут уж не избежать колкостей по поводу того, как ты входишь и садишься, встаешь и выходишь. Те же, чья речь полна несуразностей, суждения о людях – пренебрежительны, привлекают к себе глаз и ушей еще более. Если же у тебя нет дурных наклонностей, то злословить о тебе не станут и отнесутся с сочувствием, хотя бы и показным.

Тот, кто выходит из себя и задевает других, достоин насмешек. Люди истинно добросердечные думают и заботятся даже о тех, кто ненавидит их. Но как трудно достичь этого! Сам всесострадательный Будда – разве говорил он, что возводить хулу на Три Сокровища – грех небольшой? В нашем мире, погрязшем в пороке, отвечать злом на зло – дело обычное. Кто-то при этом считает себя лучше других, говорит вещи ужасные и злобно смотрит прямо в глаза; а кто-то прячет свои чувства и выглядит вполне дружелюбно. И в этом – виден человек.

* * *

Есть такая женщина – Саэмон-но Найси. По какой-то странной причине она меня невзлюбила – уж и не знаю почему. Дошло до меня, что рассказывает она обо мне разные гадости.

Однажды государь изволил слушать, как кто-то читал вслух «Повесть о Гэндзи». «Эта женщина читала даже «Анналы Японии». Похоже, она действительно образованна», – промолвил он. Саэмон-но Найси прознала про это и, повторяя, «она говорит, что очень образованна», разнесла молву по высшему свету, так что я получила прозвище «госпожа Анналы».

Это просто смешно! Даже служанкам в своем доме я стесняюсь показать свои знания. А уж при дворе-то – и подавно! Когда мой брат, делопроизводитель ведомства церемоний, был еще мальчиком и учился чтению, я приноровилась слушать его. Места, где он запинался или же забывал, я помнила на удивление хорошо, и отец, отдававший книгам все свое сердце, постоянно досадовал: «Какая жалость! Была бы ты мальчиком!»

Однако я то и дело слышала, как люди повторяли: «Даже мужчинам ученость счастья не приносит», и я перестала учиться. Даже иероглиф «единица» толком написать не могу. Так и получилось, что выросла я совсем неграмотной. Что же до книг, которые я когда-то читала, то я совсем забросила их. И все же до меня продолжали доходить обидные мне слова и, беспокоясь о том, что же подумают люди, услышавшие их, я стала делать непонимающее лицо даже при виде написанного на ширме . Когда же государыня попросила меня прочесть кое-что из стихов Бо Цзюйи – она желала узнать побольше о таких вещах, – для того, чтобы избежать посторонних глаз, мы выбрали время, когда никого вокруг не было, и, начиная с лета позапрошлого года, я тайно читала ей два свитка баллад, хотя и не могу сказать, что я слишком искусна. И государыня тоже скрывала наши занятия, но Митинага с государем все-таки прознали про них и заказали несколько превосходных свитков, которые Митинага преподнес государыне. Но я никогда не слышала, что эта сплетница Саэмон-но Найси догадывается, что государыня просила меня заниматься с ней. Ах, если бы знали, сколько на этом свете злых языков и как много в нем печали!

* * *

А сейчас я буду совершенно откровенна. Что бы люди там ни говорили, а я решила все помыслы обратить к будде Амиде и сутрам. Беды этого мира – лишь недолговечная роса и не должно душе заботиться ими и не стоит жалеть сил, дабы прилепиться к праведности. Но ведь если даже и решу отвернуться от мира, еще будут минуты слабости – вплоть до тех пор, пока не вознесусь на облако. Вот и колеблюсь. Но годы подходят. Когда состарюсь, глаза ослепнут, сутры будет читать не в мочь, и порыв мой ослабнет. Может показаться, что я лишь подражаю людям с чувствами истинно глубокими, но сейчас мысли мои действительно заняты только одним. Разумеется, грешникам вроде меня спастись не так просто. Стоит лишь вспомнить о прегрешениях в прошлых рождениях, и печаль охватывает тебя.

* * *

Мне хотелось бы рассказать Вам все без утайки – о чем и не расскажешь в письме – о хорошем и о дурном, о людях и своих горестях. Но кому бы я ни писала, продолжать было бы вряд ли оправданно. Только посмотрите – на горести свои и на мое опечаленное сердце. Пишите же – о чем думаете, и неважно, если письмо окажется короче, чем мои бессмысленные каракули. Я жду его. И в страшном сне не вообразить, что будет, если мое послание увидят другие. Вокруг столько глаз и ушей!

Недавно я порвала и сожгла все старые бумаги и письма, и после того, как этой весной из остатков я смастерила дом для кукол, никто мне больше не пишет, а самой мне писать на новой бумаге тоже не хочется. Поэтому-то мое письмо столь неопрятно. На то есть свои причины, а обидеть Вас я не хотела.