Дневник

Жалко уезжать. И потому что здесь снова появились интересные люди, и потому что здесь хорошо и спокойно, и потому что еду в никуда, в бездомность, к ночевкам на диванах, к работе урывками. Если бы были деньги, мог бы остаться. Но я еле-еле съекономил на машинистку.

28 янв. Ничего не записывал с того дня, как уехал из Комарова. Живу неудобно, совсем не бываю один в комнате и все прочее. Все это время ночевал на Кузнецком^[27] и лишь иногда у Левы на Мойке. <…>

Прошли ленинградское и московское писательские выборные собрания. Ленинградское ознаменовалось свержением клики Прокофьева — результат той подготовки, которую я наблюдал в Комарове. Во главе нового секретариата: Дудин, Гранин, Панова, Кетлинская^[28] и др. Кроме Дудина — все умеренно «левые». В Москве по слухам не избраны Кочетов^[29], Грибачев, Смирнов, Соболев^[30]. <…>

Прошла с успехом премьера «Трех сестер» в БДТ. У Эммы едва ли не наибольший успех из всех исполнителей. Она играет прекрасно. <…>

Что еще? Умер Черчилль.

В полученном с машинки «Пастернаке» оказалось 7 с половиной листов — больше, чем думал^[31]. Перепечатано плохо, с массой ошибок: печатала какая-то диллетантка, дама с поэтической душой. Получил от Л. Я. [Гинзбург] книгу «О лирике». <…>

Cсорюсь с Эммой из-за ее курения.

30 янв. Вчера получил деньги на Ленфильме^[32] <…> Это очень мало для всех моих дыр и долгов, но и это что-то. <…>

Лева пишет, что № 1 «Нового мира» задерживается не из-за мемуаров И. Г. и публикации Пастернака, а из-за вводной статьи Твардовского о сорокалетии журнала с утверждением правильности его линии^[33].

«Новый мир» интересуется моей статьей о Кине, а «Знамя» чем-нибудь о Мейерхольде.

Подробности московских собраний: речи Злобина^[34], Паперного^[35] и, как пишет Л., «артистическое блядство» председательствующего К. Симонова. В правление все же путем «кооптации» протащили нескольких мерзавцев, не избранных при голосовании, но на съезд делегатами не избрали Кочетова, Ермилова^[36], Дымшица, Барабаша^[37], Озерова и многих. <…>

Секретарем правления избран хамелеон Михалков, автор гимна («гимнюк», как острил Е. Л. Шварц) и подлых стишков о Пастернаке в 1958 г.

4 фев. Вчера дневным поездом приехал из Л-а и остановился у Левы^[38]. <…>

Пригласил Леву и Люсю пообедать в Арагви. Ненужная встреча у Елисеева с Анной Арбузовой^[39]. Она говорит, что Алексей кончил переделки «Бессмертного» и просит, чтобы я ему позвонил.

10 фев. В понед-к 8-го приехал с Оттенами в Тарусу^[40]. Вернулся сегодня. <…> В Тарусе все время читал законченную рукопись книги Н. Я. Много нового, все перестроено, умно, зло, захватывающе интересно. Листов 20, наверно. Много говорили с ней о разном. Насчет дачи (Загорянки) она еще ничего не решила: планы о кооперативной квартире в Москве.

Таруса ослепительно красивая, искрящаяся февральскими сугробами. <…>

И Оттены такие же, только постарели и они оба, и Ольга Афанасьевна.

11 фев. Утром позвонил Эренбургу и он пригласил меня вечером прийти, хотя завтра утром он уезжает с Л. М. в Париж [рассказы Эренбурга: истории про Сталина и — Кагановича (с газетой), Хрущева, Литвинова…] О том, как Литвинов в 37-м году и в начале 50-х гг. спал с револьвером под подушкой, чтобы не даться живым, если за ним придут^[41]. <…>

12 фев. Заболеваю гриппом. Прочитал «Бессмертного». Ничего, довольно благородно… Отвез машинистке «Встречи с Пастернаком». Хожу с температурой, а отлежаться негде: у Левы все время Люся и днем лежать неловко.

13 фев. Надо бы записать (как о вехе — для себя), как я в этот раз уезжал из Л-да — о ссоре с Эммой в метро из-за автобуса, с ее фразой о том что «надоело» и моя вспышка тут же. <…>

Приехал в Москву с непогасшей обидой на что-то (история с бессонной ночью и эти проводы и еще ряд мелочей) и очень уставший от мыслей об этом.

Думалось: надо, надо заняться собой, не жить ожиданием какой-то жизни, которая вот-вот настанет (а может и не настать), а жить той жизнью, кот. есть реально в настоящем, чтобы ощущать ее и чтобы она не просыпалась между пальцев, как песок.

Перебирал свои ошибки: запущенность матер. дел, неудачи, плохо одет, совсем перестал гнаться за «форсом» (а этого нельзя!), пренебреженье честолюбием и равнодушие к успеху. Мне-то и в самом деле многое из этого ряда безразлично, но для нее — это имеет цену и не считаться с этим глупо и непростительно.

А может в чем-то она и права и безусловно права в своем насквозь женском чувстве ко мне (что так «нельзя»). И все же больше всего ворочалось во мне с бока на бок какая-то обида. И еще накопилась усталость и жажда одиночества вплоть до того, что я минутами готов был за него заплатить любой ценой (даже той, о которой потом могу пожалеть). <…>

Дошло до того, что Лева, в сущности ничего не зная, стал советовать мне снять комнату в Москве и не возвращаться сейчас в Л-д^[42].

Так было в первые дни после приезда, но сейчас все стало уже меняться — и попросту я стал скучать по Эмме. <…>