Дневник

28 марта. Умер Д. Заславский^[56], старый газетный волк. В некрологе привычные слова об «обаянии», «честности» и пр., но мы-то знаем, что это он написал статью «О литературном сорняке» — о Б. Л. Пастернаке, послужившую сигналом к исключению его из ССП. Этого мало: Блантер^[57] мне рассказывал, что именно он и Минц (историк)^[58] были автор<ами> провокационного, погромного воззвания, как бы от имени «еврейской интеллигенции», которое за десятками подписей должно было появиться в дни дела «врачей-отравителей» в конце 52 года или в самом начале 53-го и опубликованию которого помешала только смерть Сталина. Блантер говорит, что это должно было быть прямым сигналом к погромам. Он тоже подписал его из малодушия (о чем не стыдился рассказывать), как он говорил, «с ужасом и с скорбью в сердце». Отказались подписать только Эренбург, герой С. Союза Драгунский и еще кто-то. Заславский был конечно провокатором и подлецом высшей марки. Главного о нем современники еще не знают, но когда-нибудь и это всплывет, как в конце концов всплывает все.

29 марта. <…>

Недавно узнал из «Сов. кино», что «Гусарская баллада» находится в числе 10–15 фильмов, кот. просмотрело более 30 млн. человек. Это значит, что каждый 6-й человек (сбросим со счета маленьких детей и стариков) видел в кино мою пьесу. <…> Узнать это было бы приятно маме.

Часто и много думаю о ней. Завтра день моего рождения. Решил — буду сидеть у себя за машинкой.

В № 3 «Знамени» отличная статья Палиевского о Фолкнере^[59]. <…> В связи с этим снова думаю о Леве [Левицком]. Боюсь, он пропадет и ничего толком не сделает. <…>

Я люблю его главным образом за то, что он очень добрый человек. Я все больше ценю это свойство.

Последние годы, несмотря на разницу лет, мы очень дружили. Пожалуй, нас резко сблизили почти одновременные смерти матерей.

31 марта. <…>

День моего рождения. <…>

Читаю новое издание дневника Ж. Ренара. Много нового. Долгие годы эта книга была моей любимейшей и я знал ее почти наизусть.

3 апреля. Вчера мне Ленфильм заплатил деньги. Чувствую неловкость, словно я их не заработал трижды. <…> 500 р. дал Эмме в «мебельный фонд», купил ботинки и 4 трусов. <…>

Сижу и калькулирую: долги, платежи, покупки…

<…> Прочитал 5 рассказов В. Шаламова из его колымского цикла: «Заговор юристов», «Сгущенное молоко», «Заклинатель змей», «Одиночный замер» и «Посылка» (в рукописи). Всего листа два. Кажется, это далеко не все из написанного в этом роде автором. Очень хорошо!^[60]

4 апр. <…>

О рассказах Шаламова. Мне читать их интереснее, чем все другое о лагерях, не исключая и «Ивана Денисовича». Они не имеют претензии на «художественность» и это-то и делает их при уме и таланте автора, подлинного поэта, по-настоящему художественными. Читал их с волнением: в этих местах пробыл 8 лет брат Лева. Упоминается и «Спорный»^[61], где он пробыл лет шесть. Страшная правда о репрессиях, непосильном труде, голоде и цинге, об издевательствах «друзей народа» — блатных, о мелком бесчеловечном гоноре начальства, о самочинных расстрелах, о новых провокационных делах и о всем прочем…

Как это важно, что выжили, нашлись люди, пишущие об этом.

Я был в лагерях гораздо более легких, хотя и мне было нелегко: но при разветвленной кровеносной системе внутри и меж лагерных этапов, при долгом сидении на Лубянке с «повторниками» я если не все, то многое знал из этого. Но одно дело знать, другое — читать об этом черным по белому.

Кажется, это только часть «колымской прозы» Шаламова^[62]. Много говорят также о мемуарах Гинзбург^[63], матери Василия Аксенова. Но я еще их не читал.

Какую бы высоту набрала наша литература, если бы печаталось в с е (разумеется, правдивое и талантливое), а не только то, что окрашено слащавым идиллизмом. Не знаю, знаком ли был Шаламов с братом? С Португаловым^[64] они встречались там на Колыме, Валька рассказывал об этом.

5 апр. Вчера вечером были с А. Б. Никр[итин]ой у Берковских^[65]. Необычайное гостеприимство. Он умница и несколько капризный и тиранический говорун. <…>

Сперва он и она пышно хвалят меня за «Встречи с П.».