Дневник

7 фев. Фрид прислал мне номер многотиражки Ленфильма с статейкой о «Зеленой карете»^[57]. Господи, как странно вспомнить, как я писал пьесу об Асенковой в лагерной больнице, как заставлял себя думать о ней в подвальной одиночке на Лубянке. И, вот…^[58]

9 фев. <…> Вчера вечером у Берковских (при Анне Бор. Никритиной) рассказываю о гибели Мейерхольда. И сегодня днем у них. Приехал с ужасной головной болью. Они меня лечат. Вечером Л. Я. рассказывает, как ее в декабре 52 года таскали, заставляя оговорить Эйхенбаума^[59]. Это было, когда планировалось несколько параллельных дел в разных областях. Может быть, этому помешала только смерть Сталина. Встречи происходили в номере Октябрьской гостиницы. Неблаговидная и подозрительная роль Эльсберга^[60]. <…>

Странное и тревожное письмо от Надежды Яковлевны. «У меня нет сил жить, нет сил писать, нет сил думать и дышать… Откуда же взять оптимизма, чтобы написать Вам письмо. Но получать письма я люблю. Н. М. Не забывайте меня и пишите. 5 февраля».

Как ей помочь?

10 фев. <…> Киселева кладут в больницу. Белокровие и частичный паралич правой стороны^[61].

15 фев. [этот и следующий листы в сшитой машинописи дневника явно переставлены местами] <…>

Н. Я. Берковский привез из города «Лит. газету» с дискуссией вокруг статьи М. Лифшица^[62]. Ее прочитала Л. Я. Гинзбург и дала мне. Сейчас буду читать. Библиотекарь дал мне № 1 «Москвы» с окончанием романа «Мастер и Маргарита». <…>

12 фев. Сегодня была Эмма и уехала. Обычные объяснения. Потом — вроде ничего… Не хочется об этом думать. <…>

Страннейшее письмо от Н. Я. с рассказом (длинным) о каких-то изменах ее с Татлиным и О. Э. с Ольгой Ваксель в 25–27 гг. и просьбой найти сына О. Ваксель и попросить у нее^[63] дневник матери. Будто бы там может быть какая-то «клевета» и пр.^[64]

Я человек любопытный и могу этим заняться, но зачем это Н. Я.? И еще просит разыскать некоего доктора Гревса и узнать о смерти О. Э. <…>

Очень тепло.

Хочется ранней весны и жить в Загорянке одному. И работать целыми днями.

16 фев. <…> Письмо от Рудницкого. <…> Любопытная новость: в № 1 «Литер. Грузии» за этот год опубликовано 60 стихотворений Мандельштама и статья о нем на 2 листа Маргелашвили^[65]. Сказал об этом Лидии Яковлевне — она очень удивилась. Костя переезжает на Аэропортовскую. <…>

17 фев. <…> Вечером звоню Эмме. Она сообщает, что получает квартиру на Дачном^[66]. Взволнована.

19 фев. [АКГ в Комарове] Вчера письма от Левы и Шаламова. <…>

Шаламов пишет: «у меня просто руки опускаются, когда видишь, что все наиболее выстраданное, наиболее проверенное подвергается сомнению из-за того, что люди просто не хотят подумать серьезно о многом, начиная с фармакологии букиниста и кончая блатным миром^[67]. Никто не хочет знать, что все гораздо серьезней, страшнее»… Это в связи с маниловскими рассуждениями Шарова^[68] о том, что он де неверно описывает мир рецидива, который не столь плох.

Вечером вчера долго сидим с Л. Я. и говорим о Тынянове^[69] и Эйхенбауме. Ее интереснейшие воспоминания. <…>

Сегодня в «Известиях» полемические заметки Грибачева^[70] о той же статье Шарова и, увы, убедительные…

Днем приезжает Эмма с Толей [сыном]. Она скоро уезжает, а он остается до вечера. У нее ангина.

Она уже смотрела будущую квартиру на улице 3-го Интернационала в Дачном. Четвертый этаж. Две комнаты: 18 и 12 метров и большая кухня и нормальная ванна. 4 остановки на автобусе от конечной станции метро. <…>

Вечером уезжает отсюда Лидия Яковлевна. Мне будет нехватать общества этой умнейшей старухи. <…>

Письмо от Над. Яковл. Ей понравилось^[71] то, что я написал ей о 19-м веке, как кульминации человеческой культуры нашей исторической фазы. Пишет, что у нее плохо с сердцем, но что она не может бросить курить.

Вечером с Гором сидим у Берковских, которые завтра тоже уезжают. Б. хорошо сказал: «снобизм это особая форма одичания». Но я почти ни с чем не согласен, что они говорят, т. е. высказывают: о романах Мережковского, о прозе Белого и т. п. Н. Я. капризно-парадоксален^[72], Гор просто понимает литературу иначе, чем я. Говорим еще о Пушкине и Гоголе. Н. Я. замечает, что из моего этюда о Пастернаке очень хорошо видно, что я люблю и что не люблю.

Надежда Яковл. пишет в письме: «Вы написали чудное письмо про 19-й век. Да, это кульминация гуманизма. Но почему гуманизм провалился? В этом вся проблема».

24 фев. 1967. Последние дни несколько споров: с Пановой^[73] о Мандельштаме, со Слонимским о Федине^[74]. Оба чем-то задеты. Раскаиваюсь, бог с ними — пусть думают, как хотят…

25 фев. С утра в городе на Ленфильме. <…>

Приехав, нахожу здесь Татарского^[75]. Он привез мне № 4 «Театр. жизни», где напечатан мой мемуарный очерк о А. Д. Попове^[76]. Уже после подписания гранок что то сократили и негладко, но главное, все ужасно провинциально сверстано с картинками. Есть и неловкости в тексте. <…>

Хорошо бы где нибудь перепечатать очерк об А. Д. Попове, вернув все выброшенное и исправив мелочи.