Дневник

Возвращаюсь в Загорянку. Как по колдовству начинает болеть правый бок, совсем не болевший в Ленинграде. Непонятно. Что за черт!

На даче в моей комнате плюс 11. <…> Сад весь облетел. Завтра придется топить.

25 окт. <…> Сегодня в «Литер. газете» цикл невероятно — скверных стихов А. Вознесенского «Зарев». В одном из них он отмежевывается от своих заграничных друзей. <…>

День хмурый, с дождиком. Топлю печку и температура в комнате поднимается до плюс 18. Болит бок.

28 окт. <…> Снова читал Булгакова. «Мастер и Маргарита» меня не увлекает. Вторично берусь за нее и не увлекаюсь. «Белая гвардия» лучше, но испорчена пильняковщиной, а «Театральный роман» — прелесть!

31-го — день рождения Над. Як-ны. Нужно поехать к ней.

29 окт. <…> Очень трудно пишется пьеса. Как-то неинтересно. Все заранее придуманное кажется банальным, а новое не придумывается. Впрочем, так у меня почти всегда. Вот «Зеленая карета» идет с успехом, а писалась со скукой и напряжением. Это мой большой личный недостаток — неумение работать по плану. Т. е. я конечно работаю, но с усилием и неохотой. И, если быть справедливым, многое из недурно написанного я писал со страшной скукой.

30 окт. <…> Я разболтался во второй половине лета и все не могу взять себя в руки. Причин на это хватало: безденежье и неясность с выпуском фильма, болел, впечатление [поверх зачеркнутого шариковой ручкой: «шок»] от романа Солженицина, нарушение всех бытовых планов из-за задержки тиражных и т. п. Трудно работать, находясь в неспокойном состоянии и изобретаю — у кого бы еще занять.

31 окт. Примирительное письмо от Левы. Нет, не хочется ему звонить. Надо бы отмолчаться, а я пишу ответ — полупримирительный. Зачем? Сам сразу жалею. Пусть живет, как ему угодно. Кажется, наши отношения исчерпаны. Его жизненный несерьез меня раздражает и никакие объяснения ничего не объяснят.

В городе был у Н. П. Смирнова, у Ц. И. Кин и у Н. Я. Мандельштам, которой сегодня 68 лет. Она мрачна: болен Евг. Як.^[68] (спазмы) и пророчит, что в следующем году умрет. Впрочем рада шоколаду и шампанскому, которые я привез. У нее обычные гости: Шаламов, Варя Шкловская и Коля Панченко, Саша Морозов, Мелетинские, Юля и … (забыл имя и фамилию) и двое молодых: муж и жена, которых именно тоже забыл (да и знал ли?).

Разговоры, как и везде в литературных домах, о пакостной поэме Вознесенского. Уже ходит по рукам какое-то письмо к нему некоего лингвиста Ю. Левина, где его позорят весьма красноречиво. Поддонок Вознесенский это заслужил. Обычный спор о нем и Евтушенко. Разговоры о слухах, связанных с угрозами китайцев и перепугом обывателей, об арестах студентов, о том, что в промтоварных магазинах ничего нет, вопреки обещаниям изобилия под праздник.

Шаламову несколько месяцев назад вернули рукопись рассказов о воровском мире с обвинениями его в негуманном отношении к людям, из изд-ва «Советский писатель». Рец-ю писал Ю. Лаптев^[69]. Он туманно слышал, что его рассказы вышли на англ. языке. За рубежом есть хорошие рецензии на его стихи: одна написана Г. Адамовичем^[70]. В наших журналах рецензии маринуются. Коля Панченко уверяет, что есть список тех, кого не нужно печатать и о ком не надо писать, и он там тоже. Все может быть.

Любимову запретили репетиции «Пугачева» Есенина. Угрозы снятием. Спектакль был уже готов.

Свой «Зарев» Вознесенский привез ночью в редакцию «Лит. газеты» вместе с Барабашем^[71] и срочно сняли какую-то статью, чтобы это дерьмо напечатать.

? окт. [sic! Но скорее всего, запись сделана — 1 ноября] Снова в городе. Беру билет на 6-ое в Лен-д. <…>

Общее настроение не праздничное: все напряжены и ждут дальнейшего зажима.

2 нояб. Прочитал «Конь рыжий» Романа Гуля^[72]. Это автобиография, мемуары, но нет ничего о литературе. Первая война, Гражданская война, Дон, Киев, немецкий лагерь, другой немецкий лагерь в 1933 г., ферма на юге Франции. Да, еще детство, предреволюционная Пенза. Написано хорошо и более спокойно, чем его первые книги. Очень хорошо написана революция в армии — страшные картины. Он сейчас главный редактор нью-йоркского «Нового журнала». <…>

Моя пьеса мне окончательно разонравилась и я скис. Кажется, что нет действия, все вяло, скучно. <…>

На многих зданиях висят портреты 11 членов Политбюро. Рядом с Брежневым почему то Ленин, размером чуть побольше. Шелепин — предпоследний, в отличие от прошлых лет.

Я уже более полугода и даже больше не курю.

3 нояб. [уже дочитывая роман, по радио «Голос Америки» АКГ слушает интервью с Р. Гулем о пожертвовании С. Сталиной «Новому журналу» 5 тыс. долларов]

Перед этим интервью с Набоковым о переводе им самим его романа «Лолита» на русский язык. Он размышляет как всегда усложненно и даже витиевато о разности английского и русского языка, о своей книге и попутно критикует «Доктора Живаго»: «лирический доктор с мещанским языком и мышлением», а Лара — «чаровница из романа Чарской»…

У Романа Гуля твердая, очень русская, вовсе не старческая речь, хотя ему 70 или около того. Судя по книге, он пошел на фронт в 16-м году, а было ему тогда 18–19 лет — стало быть все 70.