Дневник

Затем немного хиромантии: моя планета Луна. Я, оказывается, должен любить луну, говорить о ней, испытывать на себе влияние ее фаз. Действительно, я много говорю о луне, но смотрю на нее редко. В моем мизинце гораздо больше воли, чем логики. Это правда. У Ростана — наоборот. Сара то берет, то отпускает мою руку, белую и пухлую. Но ногти у меня подстрижены плохо. Впервые сегодня я заметил, что они некрасивые и не слишком чистые.

— Вот какие мы ученые, — замечает с другого конца стола Морис Бернар.

А мне показалось, что Сара импровизирует. Впрочем, она больше ничего не обнаружила.

Затем супруга Мориса Бернара опрокидывает на скатерть стакан с живыми цветами. Меня сосем затопило. Сара поспешно окунает пальцы в разлитую воду и смачивает мне волосы водой. Теперь я счастлив надолго.

У Сары правило: никогда не думать о завтрашнем дне. Завтра — будь что будет, хоть смерть. Она пользуется каждым мгновением. Она не помнит, какая из виденных ею стран понравилась ей больше, какой успех сильнее всего взволновал ее. Она мечтала сыграть «Кукольный дом», но Ибсен кажется ей слишком искусственным. Нет! От идеального она требует ясности. Она слишком любит Сарду, чтобы любить Ибсена. И я говорю ей, что я о ней подумал, когда посетил ее впервые.

— Вы толстая, красивая и славная.

Сара, которую я знаю по ее триумфам, заполнившим полстолетия, смущает меня и сбивает с толку; но Сара — женщина, которая сидит здесь, рядом со мною, не особенно меня поражает.

Потом начинаются шутки, вроде следующих: «А вы знаете, почему у лягушек нет хвоста?! Я лично не знаю». — «Когда новобрачные ложатся в постель, кто первым тает? Свеча» и т. д. и т. п. Как-то даже забываешь, что ты в гостях у гения. Потом начинают сравнивать людей с животными. Сара уверена, что похожа на антилопу, Ростан на грызуна, жена его на овцу. Морис на ищейку, жена его на сову. А на кого похож я, не выяснили. Должно быть, у меня лоб слишком велик, и сходства с животными не получается.

— Когда я прочла всего одну-единственную вашу строчку, — говорит мне Сара, — я сразу подумала: он рыжий, непременно рыжий. Но ведь все рыжие — злюки. Впрочем, вы, пожалуй, блондин.

— Я был, мадам, рыжим, откровенно рыжим и злым, но по мере того, как вместе с благоразумием приходила доброта, я из рыжего стал блондином.

И прочие глупости.

Арокур торжественно объявляет о моем преклонении перед Виктором Гюго. «Как он был остроумен», — говорит Сара. Гюго подарил ей кольцо — «слезу Рюи Бласа».

Кстати, говорят, что у Робера де Монтескью в перстне настоящая слеза, и доктор клянется, что Монтескью писал стихи, очень красивые.

Гостиная. Пальмы. Под каждым листом — электрическая лампочка. Под стеклом — глиняная фигурка девочки, которую Сара долепит, когда вернется. Портреты и уйма музейных вещей. Сара, в которой меньше актерства, чем в других, говорит:

— Я хотела все делать — писать, ваять. О, я знаю, что у меня таланта нет, но мне просто хотелось испробовать все!

Вот у кого нужно бы брать уроки воли.

Вводят одну из пяти пум Сары Бернар. Ее держат на цепи. Она обнюхивает шкуры и наши ноги. У нее ужасно длинные лапы и когти, и понятно, что Арокур закрывает глаза, когда пума, ластясь, трется о его манишку. Наконец пуму уводят, и всем становится немного легче.

Появляются две огромные собаки с розовыми пористыми носами, каждая из них могла бы съесть ребенка. Они ласково, кротко валяются на полу, их белая шерсть густо липнет к нашей одежде.

Лакей опрокидывает бутылку шампанского. Пробка выскакивает, жидкость попадает прямо в лицо Саре, которая лежит на своей медвежьей шкуре. На миг мне показалось, что и это предусмотрено программой.

Сегодня вечером я, против обыкновения, не искал шляпы, — она была у меня на голове, — но зато преспокойно унес чужую.

6 января.Он был до того утончен, что ставил ловушки в клетку собственной канарейке.

* — Ой, ты наступил на мозоль моей души!

8 января.

— Вы так грациозны, что я не могу себе представить вас, как других женщин, в постели: мне кажется, что вы спите на ветке.

* — У меня неутолимая жажда истины.

— Только не стань пьяницей.

9 января.Похороны Варлена. Верно сказал один академик, похороны возбуждают. Вселяют бодрость. Лепелетье исходит слезами и словами. Он вскричал: «Женщины сгубили Верлена!» Это по меньшей мере неблагодарность по отношению к Верлену. Мореас подтверждает: «Совершенно верно».

У Барреса именно такой голос, какой требуется для произнесения похоронных речей, той звучности, которая отдает гробницей и вороньим карканьем. И в самом деле, он великолепно говорит о молодых, хотя Бобур утверждает, что он присваивает себе чужие заслуги, ибо скорее уж Анатоль Франс создал Верлена. Прежде чем начать речь, Баррес дал подержать свою шляпу Монтескью. Была минута, когда мне захотелось аплодировать, и я чуть было не постучал тростью о надгробный камень, но воздержался — а вдруг мертвый воскреснет.

Мендес говорил о лестнице с легкими мраморными ступенями, ведущей среди олеандров к горящим светильникам. Очень поэтичный образ, но его можно применить ко всему.