Дневник

Поэту Копие начали аплодировать авансом. Но публика охладела, когда он застолбил себе в раю местечко возле Верлена. Нет уж, позвольте!

…Как-то Верлен выступал в Голландии с лекциями. В гостинице ему отвели самый лучший номер. Но он велел позвать управляющего:

— Дайте мне другой номер.

— Но, мэтр, это лучшая наша комната.

— Вот именно потому! Я же вам говорю: дайте мне другую!

С собою он привез чемодан, а в чемодане не было ничего кроме словаря…

В ресторане начались шуточки: взяли столик и заказали поминальный обед по Коппе.

Там был попугай, который сидел, повернувшись к нам задом, и твердил без передышки: «кака, кака». Похоронная физиономия Швоба, мрачное лицо, запавшие глаза, плачевно обвисшие усы, всклокоченные волосы…

18 января. Я знал одну птичку, которая, задремавши на ветке, тут же валилась вниз.

* Животные вызывают у меня, главным образом, чувство удивления, — как, впрочем, и все на свете.

* Ответ на оскорбление, которое смывается только кровью:

— Это вы сказали нарочно, чтобы меня подразнить.

* Заметки писателя — это ежедневные гаммы.

* Аист на своей тростниковой ноге.

* Дружба опустошает сильнее любви.

* Если будет война, мне придется все время убеждать себя, будто Вильгельм закатил пощечину лично мне.

* Почему ты клянчишь билетик в театр у авторов пьесы, раз ты все равно не посмеешь им сказать, что зевал весь вечер?

23 января.Ростан. У него такое хрупкое здоровье, что каждый боится не обнаружить в нем таланта.

24 января.Одноглазый — это калека, имеющий право только на полсобаки в качестве поводыря.

25 января.Первое признание: я не всегда понимаю Шекспира. Второе признание: не всегда люблю Шекспира. Третье признание: Шекспир всегда нагоняет на меня скуку.

31 января.Стиль жирный и скользкий, как парижские мостовые в слякоть.

1 февраля.Рыжик. Неиспользованные заметки для «Комнаты в погребе». Ему хотелось бы простереть свою дерзость до того, чтобы называть мать «мадам», спорить о родственных чувствах, о театре. «Я был бы ангелом». — «Шею сломаешь», — говорит старший брат Феликс. Мадам Лепик отправляется спать и уносит с собой лампу.

Моя вспышка сыновьих чувств не случайна. Мадам предупреждает мосье [54], что ложится спать. Возможно, он зашел слишком далеко. Задувая лампу, она говорит ему: «Не воображай, что я буду расходовать на тебя свет!..» Пусть другие уходят, с ним остается мать. Кладовая, кадка. Там можно утолить жажду, не выпив ни капли. Огромные брусья мешают ему выйти и броситься в колодец. Справа, слева, позади храпит семья, и он прислушивается к храпу. Его сны. Просыпается в поту и плачет от радости.

* Малларме. Его стихи отчасти музыка, как верлибр, — свободный стих, — отчасти рисунок.

3 февраля. —У Виктора Гюго, сказала она, — встречаются довольно миленькие выражения.

* — Лотрек такой крошечный, — говорит мадам Бернар, — что у меня начинается головокружение.

* Снег еще лежит отдельными островками, как клочья мыльной пены в ушах после бритья.

* Мадам де Севинье, говорят, писала свои письма для потомства. И очень хорошо делала.

А вы предпочли бы читать небрежно написанные черновики?

* Подлое ощущение в руках, когда приходится аплодировать.

* Голова его поворачивается на шее медленно, как подсолнечник.

7 февраля.Ростан. У него роскошный кабинет. Он там не работает. Работает в спальне, на маленьком шатком столике. Написав «Романтиков», отделал себе чудесную туалетную комнату, ванную и возле ванны — биде. Его свояченица, входя, говорит ему: «Добрый день, дорогой мэтр!..»

Отдаляется от нас все больше и больше. Считает нас фальшивыми, лгунами, злобными и хищными.

Пишет на отдельных листках, а на полях чертит какие-то рисуночки, по словам мадам Ростан, ей-богу же, очень миленькие.

Уверяет, что вполне способен признать талант за молодыми, которых ненавидит или презирает.

— Ходит в скромном полутрауре — в платьице в белый горошек, — говорит Ростан о цесарке.

Откровенно говоря, осталась лишь единственная причина любить Ростана: страх, что он скоро умрет.

— Ну, что вы хотите мне сказать?

Так он встретил меня сегодня вечером, даже не предложив сесть.

— Вы непереносимы! — говорю я. — Я остаюсь молодым и оставляю вас с вашей старостью. Всего доброго!

— Давайте порвем! — говорит он.

Глаза у него маленькие, узкие. Он завивает усы. Очень бледный.

— Ростан, нас теперь связывают лишь две-три ниточки, два-три звена, и я их порву.

— Рвите!

И когда, закрывая за собой дверь, слышу его голос: «Это просто невыносимо!» — я оборачиваюсь, говорю ему «до свидания» и что погода прекрасная.

— Желаю хорошо развлекаться, — говорит он мне.

Я весь дрожу, а у него побелели губы. И, возможно, мы оба испытываем горькую усладу, повернувшись друг к другу спиной.

Одним другом меньше, какое это облегчение!

10 февраля.«Саломея» Оскара Уайльда. Впечатление сильное. Но не мешало бы кое-где убрать еще несколько голов Иоканаана. Их положительно слишком много. И сколько зря повторенных криков, и сколько поддельной пышности!