Дневник

28 апреля.В Шомо. Прежде всего, почему я решил уехать из Шомо? По трем причинам: административным, религиозным и моральным.

Необходима более тесная связь между мэром, советниками и избирателями. Избиратели не должны терять на другой день после выборов всякий интерес к тому, что происходит в мэрии. Центром должна быть школа. Хорошие дороги, гигиена, и все это — экономно, но без скаредности. Дело не в том, чтобы сказать: «Наша касса полна», — а в том, чтобы сказать: «Мы израсходовали деньги, но с пользой».

…Республика. Ей мы прежде всего обязаны всеобщим избирательным правом. Когда-то обвиняли республиканцев в том, что у них грязные руки; теперь их обвиняют в том, что они хотят предать все мечу и огню. Если они кричат: «Да здравствует всеобщий мир!» — их обвиняют в том, что они продались. Так как же наконец? У республиканца должно быть высокое представление о морали. Он хочет свободы для человека. Положить предел обогащению одних и помочь другим в их нищете.

10 мая.Маринетта растеряна. По ее словам, я похож на блаженного. Она плачет.

— Мне кажется, что ты перестал быть литератором.

— Я тот же, что и был, но вырос, стал шире.

Я ищу в ее глазах огонек, но он не зажигается.

— Столько усилий, и для чего? — продолжает она. — Эти люди не понимают тебя. Ставят себя выше. Какая нелепость!

— Ничто не пропадает. Я буду доволен, если хоть один из них сдвинется с мертвой точки. Если шевельнется в нем мысль. К тому же никогда не следует думать о результатах.

— Но ведь ты так рискуешь.

— Чем? Что меня будут оскорблять? Вызовут на дуэль? Но ведь если я не буду делать то, что должен делать, то умру от тоски, от отвращения.

— Вот, вот. Ты говоришь, как апостол. Кончится тем, что ты станешь святым.

— Ну и что же?

— Святым безбожником.

— Если такова моя судьба… Мысль у меня течет светло, как ручей, и ее не остановишь.

* Вишневые деревья. На каждой ветке перевязь из цветов.

* Сад. Почти слышно, как гудят новые ростки.

18 мая.Выборы. Может быть, только я один отношусь к ним серьезно.

8 июня.Стиль чистый, какою бывает вода, когда она светлеет, как бы постепенно стачиваясь о каменистое русло.

* В Париже я им рассказываю о выборах, о делах мэрии. «Неужто до того дошло? А мы думали, что ты это для смеху…»

* Беспроволочный телеграф. Согласен. Но куда же денутся наши очаровательные ласточки? Где же им сидеть?

11 июня. Яполучаю на имя мэрии одни лишь проспекты фейерверков. Неужели они воображают, что мы только и делаем, что устраиваем празднества?

20 августа.Старуха пробует поднять вилами сноп люцерны и перекинуть себе на спину. Но не в силах. Она зовет Филиппа.

— Да вы надорветесь до смерти, — говорит он.

Она отвечает:

— Вот и хорошо!

Филипп не спорит, да и она не настаивает.

Он вскидывает вилы с люцерной ей на плечо.

— Подожди, дай передохнуть, — говорит она, ослабев.

Она подкладывает под вилы носовой платок. Теперь ее совсем не видно. Место старухи занял сноп люцерны, и он удаляется.

Кролики выглянут из ящика и увидят — о, Шекспир! — эту шагающую люцерну.

30 августа. Япотерял в своей жизни тысячу лет.

1 сентября.Почему я записал это? Почему сохранил записанное? Мысль ничем не примечательная, серая. Да, да, вспоминаю. Я написал эти строки, лежа в траве, и сохранил их потому, что они спасли жизнь перепелке.

6 сентября.Поэт Понж. Я не совсем уверен, что моя статья о нем ему понравилась.

Соседи говорят ему: «Господин Ренар пишет, что ты запрягаешь в плуг звезды. Что же это, он смеется над тобой?» Другие говорят: «У тебя будто бы пальцы запачканы в земле, когда ты пишешь. Что же это он тебя попрекает, что ты рук не моешь?» Третьи: «Ты говорил, что вы с господином Ренаром — друзья. А он тебя здорово отделал!..»

* Я подслушиваю у дверей, даже через замочную скважину, шумы жизни.

* Крестьянин. Вот простой человек. Присмотритесь к нему. Смотрите подольше… и через две недели, три недели, через десять лет напишите об этом человеке одну страницу… Во всем, что вы скажете о нем, быть может, не будет ни слова правды.

12 сентября.Каждая строчка в записной книжке должна быть сочной, как земляника.

19 сентября.С того дня как я узнал крестьянина, все буколики, даже мои собственные, мне кажутся ложью.

24 сентября. — И я думаю также о социализме, — говорю я Маринетте. — Это увлекает. Я говорю: нужно жить, писать, зарабатывать деньги для тебя, для Фантека и для Баи, но я не могу не думать о социализме. В нем — целый новый мир, и там надо не создавать себе положение, а отдавать всего себя.

— Вот этого, — говорит она, — я не понимаю.

— Чего «этого»?

— Когда ясно видят, что нужно делать, и не делают.

— Значит, — говорю я, — если тебя увлечет мысль стать сестрой милосердия, ты ею станешь?

— Конечно.

— А муж? А дети?

Она не отвечает потому, что плита раскалена и нужно жарить куропаток.

Баи сидит на буфете, я целую ее и говорю:

— Твоя мать сама не знает, что говорит.

— Нет, знает, — отвечает Баи, точно я назвал ее маму сумасшедшей.