Дневник

Большим спокойствием и ясностью веет от этого кладбища. Мне, по правде говоря, было бы скучно жить, если б я был уверен, что непременно умру и непременно в Дебрецене. Как ни тихо живешь, а всё рассчитываешь на какую‑то неожиданность.

А потом мы были в музее, где вся человеческая культура предстает в какой‑то пошлой, захолустной миниатюрности. От скелета неандертальца до пейзажей местных абстракционистов путь тут необычайно короткий: минут семь, три зала.

Еще были в больнице, где прекрасный парк. Запах осенней листвы, чистые красивые халаты на больных и врачи, переезжающие из корпуса в корпус на велосипедах.

Университет. Великолепное белое здание с рекреационным залом на дне глубочайшего, но очень светлого каменного колодца — нечто вроде внутреннего двора среднеазиатских домов. Красивые, нарядные, очень юные студенты. Курить можно во всех коридорах, в стену вделаны железные пепельницы, воздух свеж, отличная вентиляция. От молодежи веет незамороченностью, неотягощенностью противоестественными условностями. От них требуется одно — хорошо учиться. Предполагается, что моральная основа у них и так есть.

27 — го утром отъезд в Мишкольц. Скучная дорога, мутная и широкая Тисса. Равнинно и грязновато. Мишкольц — полугород, полудеревня, воздух полон копоти и серной вони. В вестибюле гостиницы — аквариумы с золотыми рыбками. Нетерпеливое ожидание обеда. Вообще я заметил: трапезы во время путешествий едва ли не самое привлекательное и волнующее. Понятно, почему Гончаров так много писал о жратве в своем «Фрегате, Паллада“».

У стойки бара старуха пила пиво, деловито взбалтывая осадок.

Стоит задуматься над тем быстрым изживанием отчаяния, которое уже не в первый раз происходит со мной. В душевной жизни, как нигде, надо придерживаться талейрановского принципа: поменьше рвения. Не торопись складывать свою жизнь к чьим‑либо ногам. Погоди, оглянись, может, это не обязательно.

Все остальные записи использованы в «Венгерских рассказах».

Недавно у меня была Комлякова, странная женщина с Игарки. Мы познакомились по письмам. Толстая, некрасивая, в очках, с дурной кожей и удивительно трогательная, даже женственная. Прощаясь, она провела пальцем по моему лицу — тихо, но твердо. Меня Тронул и смутил этот жест слепой. После из письма я узнал, что она действительно слепнет (последствие контузии и нажитого в Игарке авитаминоза). Но почему это «ручное зрение» появилось у нее так рано? Я думал, оно приходит с полной слепотой. Или человек бессознательно начинает тренировать себя на это новое узнавание мира?

У нашей жизни есть одно огромное преимущество перед жизнью западного человека: она почти снимает страх смерти.

Голубая пробоина в сером, пасмурном небе.

Опять у неба стеклянный блеск, опять пришла осень.

Хоронили Шерешевского. Крематорий — единственное место на земле, где не чувствуешь себя чужим. Когда гроб опустили в дыру, и мы вцшли наружу, из труб черно и густо повалил дым. Как много надо жара, чтобы сжечь одного маленького еврея! И еще казалось, что Шерешевский клубами дыма уходит в небо, как джинн из «1001–й ночи».

Мельчайший снег был совсем невидим, лишь чувствовался холодком на носу, но даль молочно мутилась.

Мама прикормила птиц в нашем саду. Совсем рядом с окном воткнула в землю сук и к нему прикрепила фанерку. Дважды в день на фанерку насыпают подсолнухи и семена. Прилетают синички — московки и лазоревки — в голубых беретиках, поползни, чечетки с ярко — красными хохолками, снегири, воробьи, гаечки и даже сойки — розовобрюхие с яркими синими полосками на крыльях. Снегирь сидит толстый, почти круглый, и вдруг от испуга весь утончается, вытягивается, становится меньше самого захудалого воробья.

В ДЕТСКОМ САДУ

Дети встретили меня ликующе: «Юрий Маркович!.. Юрий Маркович!..» — словно я рождественский дед. И тут же наперебой стали просить, чтобы я рассказал, как летал на самолете. Я думал, они спутали меня с Коккинаки. Нет, они звонили ко мне, и им сказали, что я улетел в Ленинград.

— А где вы живете? — спросил меня очень серьезный, с тонким лицом мальчик.

— В Москве, но большей частью на даче.

— На даче? — повторил он задумчиво и радостно добавил: — Там сейчас лето! (Дело происходило зимой.)

Он же спросил меня:

— А вы самый главный писатель?

— Нет, скорее наоборот…

— У них главных не бывает, дурак, — благожелательно объяснил ему приятель. — У них все главные.

Воспитательница рассказала им глуповатую историю собственного сочинения о двух друзьях — изобретателях, построивших подводную лодку. Свой дурацкий рассказ она иногда прерывала вопросами, этакий тонкий педагогический прием, вовлекающий ребят «в сотворчество».

— А лодку свою они сделали непроницаемой… Для чего, ребята?

— Чтобы пыль не набилась! — крикнул с места мальчик, с коленками, круглыми, как ядра.

Ребята старались усесться поближе ко мне. Один взял меня под руку, другой ухватил за карман, третий даже за воротник сзади.

— А если бы вы были моим папой? — упоенно сказала одна девочка.

— А если б моим!.. — тут же подхватила другая.

— Моим!.. Моим!.. Моим!.. — полетело со всех сторон.