Дневник

Я делаю рисунок для «Фигаро», но с часовым перерывом. Ужасная лихорадка. Я больше не могу. Я еще никогда не была так больна; но так как я никому не говорю об этом, я выхожу и работаю. К чему говорить? Я больна. И того довольно! Разве это поможет, если я буду болтать об этом! Но выходить?.. Эта такая болезнь, которая позволяет выходить в минуты, когда чувствуешь себя несколько лучше.

11 сентября

Я начала во вторник этюд голенького ребенка; это пригодится для какого-нибудь сюжета, если только удастся.

Вчера приходил архитектор. Брат его спрашивает, почему мы так давно не были. Мы отправляемся в Булонский лес уже довольно поздно, к тому времени, когда он делает свою обычную прогулку. Я прихожу, усаживаюсь на его обычное место. Можно себе представить их удивление, когда они нас там находят. Он протягивает мне обе руки, а на обратном пути он едет в нашей карете, а тетя – с его матерью.

13 сентября

Мы друзья, он нас любит, он меня уважает, он меня любит, я интересую его. Он сказал вчера, что напрасно я мучусь, что я должна была бы… считать себя очень счастливой… Ни одна женщина, говорит он, не имела еще такого успеха, да еще в такое короткое время работы…

– Вас знают. Так и говорят: m-lle Башкирцева, – и все знают вас. Настоящий успех! Да ведь вот – этого мало: подавай вам два Салона в год. Достигнуть, достигнуть как можно скорее… Впрочем, это естественно – при честолюбии. Я сам прошел через это – и т. п.

А сегодня он говорит:

– Меня видят с вами в одном экипаже! Хорошо еще, что я болен, а то сказали бы, что я делаю ваши картины.

– Да и так уже говорили! – прибавил архитектор.

– Да не в печати, по крайней мере…

– Этого еще недоставало!

17 сентября

Редкий день проходит без того, чтобы я не мучилась воспоминанием о моем отце. Я должна была поехать и ухаживать за ним до самого конца. Он ничего не сказал, но это потому, что он – вроде меня, но он должен был жестоко чувствовать мое отсутствие. Как могла я!.. Особенно с тех пор, как Бастьен-Лепаж тут и мы так часто бываем у него, балуя и ублажая его на все лады… Как это было дурно… Мама – это совсем другое дело, она не жила с ним очень долго и сошлась опять только каких-нибудь пять лет тому назад; но я – дочь!

И Бог накажет меня за это… А между тем – Господи! Если поглубже всмотреться в дело…

И тем не менее… Но мне некогда как следует обсудить этот вопрос. Но только Бастьен-Лепаж вызывает во мне угрызение… У меня есть совесть, и эта совесть упрекает меня за мой поступок.

18 сентября

Я видела Жулиана. Мне его не хватало. Но мы уже так давно не видались, что нам почти не о чем говорить. Он находит, что я имею вид человека, достигшего своего, успокоенного, живущего только для искусства, – остальное не стоит внимания.

У Бастьен-Лепажа собралась вся его семья: мать и дочери. Они останутся до самого конца; но они, по-видимому, самые обыкновенные болтушки.

Это чудовище Бастьен-Лепаж заботится обо мне; он хочет, чтобы я в один месяц вылечилась от моего кашля; он застегивает мне мою кофточку и беспокоится, хорошо ли я укутана.

Один раз, когда он лег и все собравшиеся около него сели, по обыкновению, слева от него, а я села справа, он повернулся ко всем спиной, устроился поудобнее и принялся тихонько говорить со мной об искусстве.

Да, конечно, он ко мне расположен, и даже есть некоторый оттенок эгоизма в его расположении. Когда я ему сказала, что с завтрашнего дня примусь за работу, он ответил:

– О, нет еще! Не покидайте меня!

19 сентября

Ему хуже. Мы не знали, что делать – уйти или остаться – перед этим человеком, кричавшим от боли, потом улыбавшимся нам. Уйти – значит показать ему, что он очень плох, а остаться – как на каком-нибудь зрелище, в то время, как он корчился от боли…

Я ужасна, я говорю об этом так неделикатно, мне кажется, что можно было бы найти выражения более… т. е. менее… Бедный!

1 октября

Такая усталость и такая тоска!

К чему писать?

Бастьен-Лепажу со дня на день – хуже.

Я не могу работать.

Картина моя не будет кончена…

Вот, вот, вот…

Он уходит от нас и очень страдает. Когда находишься там, как будто отрываешься от земли: он парит уже где-то выше нас. Бывают дни, когда и я чувствую себя так. Видишь людей, они говорят с тобой, отвечаешь им, но уже не чувствуешь себя на земле – какое-то спокойное, уже не мучительное равнодушие, как будто грезы в опиуме… Так он умирает. Я иду туда только по привычке. Это только тень его. Я тоже наполовину только тень. К чему же? Он не чувствует особенно моего присутствия; я не нужна ему; я не обладаю даром оживлять глаза его. Ему приятно видеть меня – вот и все. Да, он умирает, и мне это все равно. Точно что-то ускользает мало-помалу.

Впрочем – все кончено. Все кончено. В 1885 году – меня похоронят.

9 октября