ДНЕВНИК

и свищ в жопе. Сейчас это крепкий кулачок, который превосходно отстроился за гроши, многое сделал сам, своими крепкими, поднабравшими мускулы руками, виртуозно решивший все задачи: не только строительные, но и моральные, казавшиеся вовсе неразрешимыми. Он ловко сочетал Олю со своей прежней семьей. Его дочь Катя и внук Митя, радость дедушкиных очей, проводят лето на даче – им предоставлен холодный верх. Оля тетешкает Митю и души в нем не чает, дружит с холодной и высокомерной Катей. Лена звонит на дачу, когда хочет, и через Олю спокойно вызывает Петю или дочь. Раз она даже приезжала, пила с Петькой водку и пьяной слезой поминала счастливое прошлое. С Олей Петька не расписался и, похоже, не собирается этого делать. Таким образом он сохраняет квартиру и всё московское имущество. Лену это тоже устраивает: в случае преждевременной смерти Пети дача отходит к ней. Оля же оказывается на улице, но никого это не заботит. Добрая и покладистая Оля покорно живет на таких вот птичьих правах. Петя тоже имеет свою заднюю мысль: спившаяся, полубезумная Лена с вечным процессом в легком недолговечна. Ее уход развяжет все узлы. А пока что он построил однокомнатную квартиру (все считали – для Оли) и отдал ее дочери. Катьке пришлось выписаться из старой родительской квартиры. Теперь очередь за «благодетельной природой». Но жизнь может сыграть злую шутку – и Ленка всех переживет, Олю в том числе. Вот будет смех в аду!

Но Петя верит в будущее, он чрезвычайно доволен своей жизнью, замкнулся в дачном уюте, машину держит в Москве, чтобы не было лишних соблазнов, ничего не пишет, не читает, днем строгает и пилит, по вечерам смотрит телевизор, берет свою бутылочку в день и, скрепя сердце, выполняет тот ритуальный минимум, который нужен для получения 500 руб. в месяц. Он абсолютно определился в своей буржуазности. Два человека определились до конца и стали счастливы: Петя и Гиппиус. Петя и внешне изменился: заматерел, окреп, лицо довольное, сытое. Любопытная метаморфоза бывшего отъявленного гуляки, выпивохи и бабника.

Как жутко кричит Я. С. Не как человек, а как зверь, хотя звери не кричат от боли. Да и он кричит не от боли, это какое-то самоутверждение себя безобразием. Вонючая Фирка, кузина Бетта нашего дома, сделала свое черное дело: окончательно восстановила его против меня и Аллы. Своим криком он пытает нас.

330

29 февраля 1976 г.

Сегодня в ночь умер Яков Семенович. Мы уезжали на день рождения Ады, перенесенное, будто нарочно, по закону подлости, на двадцать восьмое. Он позвал меня: «Как вам не стыдно бросать на три дня больного, может быть, умирающего человека?» «На какие три дня?» – злобным голосом сказал я, поскольку мы собирались завтра утром вернуться, и Алла только что говорила ему об этом, но он то ли не расслышал, то ли не хотел слышать. «Ну как же? Суббота, воскресенье, понедельник…» «А почему не вторник, среда, четверг?» – в той же раздраженной манере подхватил я. Он не понял. «Мы вернемся завтра утром»,- взял я себя в руки. «А почему Алла говорит?…» – «Да не говорила она этого. Она сказала, что в понедельник поедет по вашим делам».- «Я повторяю то, что слышал от Аллы»,- ничуть не смягчился Я. С.

И мы уехали. Ночью ему стало плохо – очередной приступ астмы, разыгравшейся после смерти мамы. Нина вызвала «неотложную помощь» и врача Екатерину Ивановну из профилактория. Они сделали, что могли, дыхание наладилось. Я. С. успокоился. «Ну, не будете больше кричать?» – спросила Екатерина Ивановна. «Нет»,- ответил Я. С. и улыбнулся. Он сдержал слово: умер во сне, на боку, не издав стона.

А если б мы были рядом? Может быть, мы дали бы ему тот импульс, который был необходим, чтобы остаться в живых? Может, наше отступничество доканало его? Кто знает? Во всяком случае, мы достойные кандидаты в убийцы. Сейчас чуть сдвинули простыню, и я увидел его лоб, лучшее, что было в его лице. Дальше не надо смотреть. Пусть так и останется в памяти – его чело.

Я. С. оказался выше меня. Он не ныл, не выл, почти не плакал, он просто не пережил маму. А какие жалкие пошлости говорил я на бумаге и про себя о его поистине смертельной скорби. Теперь вижу – высок был его исход.

Вот оно – я совсем один.

Дико подумать, но всей своей жирной тяжестью я опирался на жалкий, иссохший стебелек замирающей души Якова Семеновича. В моих сегодняшних соплях, поди, и страх за себя. Вот только когда кончилось детство и придется всерьез отвечать за себя. Не слишком ли поздно это пришло? Мне уже не стать взрослым.

331

Какой маленький, в червячка скрючившийся был Я. С. в смертной постели, как огромен, безмерен был он в моей жизни.

Когда Я. С. мучился в последнем страшном приступе вконец надорвавшем его иссякшие силы, мы надрывали животики над шуточками Дудника и Брунова. Когда он задыхался и сердце его бешено колотилось, не справляясь с кровью, мы прямо-таки изнемогали от эстрадного остроумия. Когда он забылся последним сном, чтобы уже больше не проснуться, мы, нажравшиеся и напившиеся, утробно похохатывая, расходились по домам.