Дневник Адама

А я знаю, что он очень завистлив, да и мелочен тоже. Пожалуй, мне не следовало бы так говорить, потому что я с ним в родстве через жену-она приходится ему пра-пра-пра-пра-пра-пра-пра-пра-пра-пра-пра-пра-пра-пра-правнучкой или чем-то в этом роде, и на людях я, конечно, помалкиваю, но почему бы мне и не признаться в этом наедине с моим дневником — ведь это все равно что самому себе сказать. Он завидует и злится из-за ковчега, я в этом убежден. Завидует и злится потому, что построить ковчег поручили не ему, а отцу. Ковчег кажется всем окрестным народам таким чудом, что отец, прежде пребывавший в безвестности, благодаря ему прославился на весь мир, и Мафусаилу завидно. Сначала люди говорили: «Ной? А кто такой этот Ной?», но теперь они сбегаются издалека, лишь бы заполучить его автограф. Мафусаила это раздражает.

Но ему-то не приходится сидеть по ночам над изготовлением автографов, как нам. Всем нам — всем восьмерым, так как один отец и десятой части их написать бы не смог из-за старости и ревматизма. У Мафусаила очень скверный характер. По-моему, он только тогда бывает доволен, когда испортит всем настроение. Он всегда называет моих братьев, меня и наших жен «детьми». И делает это только потому, что видит, как нам это неприятно. Один раз Иафет робко осмелился напомнить ему, что мы уже взрослые мужчины и женщины. Вы бы и за милю услышали, как он фыркнул! Он даже прищурился от презрения, раздвинул сморщенные губы, показав пожелтевшие остатки зубов, и выдавил из себя отвратительный сухой смешок вперемежку с астматическим кашлем, а потом сказал: «Мужчины и женщины — это вы-то? Так сколько же вам лет, почтенные развалины?»

— Нашим женам под восемьдесят, а из нас всех я самый младший — мне весной исполнилось сто лет.

— Восемьдесят-боже! Сто-боже мой! И женаты! Боже, боже, боже! Сосунки! Тряпичные куклы! Женаты! В дни моей молодости никто и подумать не мог женить таких детей. Чудовищно!

Иафет хотел было напомнить ему, что многие патриархи женились в ранней юности, но он не стал слушать. Вот он всегда так: если приведешь ему неопровержимый довод, он начинает кричать на тебя, и остается только умолкнуть и переменить тему. Спорить с ним нельзя — это сочтут неслыханной непочтительностью. Во всяком случае, не нам, юнцам, ему возражать. Не нам и никому другому. Кроме врача. Врач его не боится и вообще ни к кому не питает почтения. Он говорит, что всякий человек — это только человек, и то, что ему тысяча лет, ничего не меняет — он так человеком и остается.

ПИСЬМА С ЗЕМЛИ

Перевод И. Гуровой

Творец сидел на Престоле и размышлял. Позади Него простиралась безграничная твердь небес, купавшаяся в великолепии света и красок, перед Ним стеной вставала черная ночь Пространства. Он вздымался к самому зениту, как величественная крутая гора, и Его божественная глава сияла в вышине подобно далекому солнцу. У Его ног стояли три гигантские фигуры, казавшиеся по контрасту совсем ничтожными, – то были архангелы, чьи головы почти достигали Его щиколотки.

Когда Творец кончил размышлять, Он сказал:

– Я поразмыслил. Узрите!

Он поднял руку, и из нее вырвалась ослепительная огненная струя – миллион колоссальных солнц, которые пронизали мрак и, рассекая Пространство, понеслись к самым отдаленным его пределам, становясь все меньше, все тусклее, пока не уподобились алмазным шляпкам гвоздей, мерцающим под безмерным сводом вселенной.

Через час Большой совет был распущен.

Архангелы, потрясенные и озадаченные, удалились из-под сени Престола и поспешили отыскать укромное местечко, где они могли бы свободно побеседовать. Впрочем, никто из троих не торопился начинать, хотя каждый с нетерпением ждал, чтобы начал другой. Всем им очень хотелось обсудить великое событие, но нельзя же было высказывать свое мнение, не узнав предварительно точку зрения остальных! И вот начался бесцельный вялый разговор о пустяках, который то обрывался, то вновь начинался, пока, наконец, архангел Сатана не призвал на помощь все свое мужество – а мужества у него было немало – и не перешел к делу. Он сказал:

– Мы знаем, господа мои, о чем мы пришли сюда потолковать, так отбросим же притворство и начнем. Если таково мнение Совета…

– Именно, именно, – благодарно воскликнули Гавриил и Михаил.

– Отлично, так продолжим же. Мы были свидетелями замечательного деяния – это само собой разумеется. Что касается его практической ценности – если у него есть практическая ценность, – то этот вопрос нас никак не касается. Мы можем думать о нем, что пожелаем, – но и только. Права голоса у нас нет. Я считаю, что Пространство было хорошо и в прежнем виде, и к тому же очень полезно. Холодное, темное, приятное место, где можно было иногда отдохнуть от изнеживающего климата небес и их докучного великолепия. Но все это мелочи, не имеющие значения. Нововведение, важнейшее нововведение заключается… В чем заключается, господа?