Дневник Алексея Клеверова, санкт-петербургского виршеплёта

Просидел весь день дома. Никуда не хочется идти. Ничем не хочется заниматься. Отсыпался. Подумалось, что раз всё равно записывать нечего, есть смысл зафиксировать на бумаге основные события своей жизни. Ну так вот. После школы учился в универе на истфаке. Вышел оттуда законченным циником и мизантропом. Особенно на это повлияла гибель родителей в ДТП, но писать об этом не хочется. Меня и самого тогда по кусочкам собрали — до сих пор штырь в копчике торчит. Как оклемался, начал работать учителем истории в зоне. Это помогло мне выкарабкаться. Почувствовал, что жизнь приобретает смысл. Не от преподавания, нет. История — редкостная шлюха, и чем дальше, тем больше я ощущал несоответствие между тем, что говорю на уроках, и тем, что думаю. Но моё присутствие что-то значило для зэков, во всяком случае, для некоторых, я помогал получить им образование, мог, хоть и в убогой форме, но как-то проявить к ним участие, дать шанс изменить судьбу. А потом я женился на Светке. Ей не нравилось, что я работаю в зоне, и я оттуда ушёл. Но в обычную школу — не хотелось. Я уже говорил, история — проститутка, а учитель истории — сутенёр, который посылает продажные мысли в сознание учеников. Неприятно чувствовать себя подлецом по отношению к детям. И я пошёл работать в библиотеку. Это совсем женская профессия в наши дни, но больше я ничего делать не умею, только стихи писать. Зарплата у библиотекарей мизерная. Наверное, поэтому Светка и ушла к моему бывшему лучшему другу Олегу. Ох, что-то не хочется об этом вспоминать лишний раз. Но ведь от мыслей не спрячешься, не сбежишь. Что ещё из значимых событий? Пожалуй, ничего, только вот издал шесть поэтических книжек. Из них половину на свои кровные.

Перед сном написал стих.

У осени наших дней  шаги и повадки лисьи.
И я тороплюсь прочесть побольше до сна страниц,
пока в голове моей ещё не сжигают листья
и дым от костров не скрыл любимых лиц.

Пусть автор, властитель дум, меня подгоняет тоже:

мне дорог теперь любой свободный и тихий час,
пока на меня костюм не сшили из старой кожи,
из дряблых морщин, из тьмы потухших глаз.

Срываю слова с петель, что были из тех немногих

душе заменявших дверь в течение долгих лет,
пока изнутри метель мне не замела дороги
обратно к тебе на свет, к тебе на свет.[1]

Не гениально, конечно, критики найдут, где разгуляться, но вполне приемлемо, считаю.

9 января 2011, вс.

Утром позвонил Светке, хотел взять, как обычно, на воскресенье Ваню, но она не отпустила — дескать, на этой неделе уже виделись и буде. Разругались. Настроение поганое.

А завтра на работу — Господи, избавь меня от неё! Глаза бы её не видели, так надоела! Вставать ни свет, ни заря и тащиться по морозу в библиотеку, в которую всё равно никто раньше вечера не заглянет.

10 января 2011, пн.

Господи, если я к Тебе воззвал, это не значит, что мои просьбы надо выполнять буквально! Во всяком случае, такие, как вчерашнюю. Работу я, конечно, недолюбливаю, но кушать-то надо!

Анна Ивановна сообщила с утра, что библиотеку расформировывают. Через два месяца. Но уходить лучше сейчас, так как книги хоть и пойдут большей частью на списание, но ожидается ревизия. Мы сами должны были летом прочехвостить фонд, но кто же работает летом? Короче, разворовано много. Если меня не будет, то и спрашивать будет не с кого. Большая текучка кадров, кто за что ответственен — разбираться не станут, никого не оштрафуют. Резонно. Я согласился и написал заявление. В среду надо будет заехать за выходным пособием и начинать искать новую работу.

Дома провёл инвентаризацию продуктов. Как и ожидал, их оказалось негусто: в холодильнике — початая на днях бутылка водки, две банки варенья, банка солёного сельдерея, литр молока, кетчуп и три морковки, в продуктовом шкафчике — пачка макарон, буханка хлеба, полкило сахара, три кило соли, пять пачек чая, полсотни кубиков Галина Бланка и банка какао.

Поужинал макаронами с кетчупом и Галиной Бланкой.