Дневник библиотекаря Хильдегарт

В коробочке, которую мне всучил мой приятель, вместо обещанных фильмов Бергмана оказалось полное собрание «Знатоков» - все серии, с самого начала. От радости, что мне не придётся проводить вечер с Бергманом, я прослезилась, благословила судьбу и, почувствовав себя обязанной, стала смотреть «Знатоков».

И был дивный чёрно-белый вечер с мутными огнями горбатых фонарей, сиянием заляпанных полупустых витрин промтоварных и кондитерских магазинов, улицами без рекламных щитов, очередями у телефонов-автоматов и закоренелыми убийцами и мошенниками, скорбящими о тех временах, когда они ходили в рваных штанах и без рубля в кармане, но были честными, весёлыми и беспечными. Масштабные, отчаянные люди, не чета нынешним. Один украл со склада три каракулевых шубы. Другой – три ящика с помидорами. Ещё один выпекал вместо ста пирожных в день сто одно и лишнее загонял на сторону по двадцать копеек вместо пятнадцати.. И ещё какой-то, особенно отчаянный оригинал, сел в тюрьму специально, чтобы жена и дочка им гордились.

Оторваться от этого зрелища было невозможно. Сквозь радугу ностальгических слёз оно даже казалось не таким уж и чёрно-белым. И эта неподражаемая троица! Брутальный лицедей Томин, романтически-занудливая Кибрит и безупречный Пал Палыч с круглым домашним лицом и лёгким контурным сиянием вокруг макушки. Пал Палыч особенно хорош, поскольку образ его выстроен строго по канонам средневекового жития. Он весь полон трогательных, прямолинейных добродетелей, которые нас так раздражают в окружающих и так восхищают в святых. Он великодушен, терпелив, многомилостив, застенчив, банален и целомудрен. Он не хочет смерти грешника, но хочет его исправления. В нём нет ни одного завлекательного порока – это вам не какой-нибудь Эраст Петрович Фандорин. Иногда он может позволить себе неуклюжую хитрость или вспышку праведного гнева – хорошему инквизитору без этого нельзя - но при этом он же всегда готов поддаться состраданию и отпустить преступника под честное слово. Я без ума от подобных персонажей. Они мне нравятся. Главным образом потому, что они никому не нравятся, и из-за этого мне их жалко… Но бог с ним, в конце концов, с Пал Палычем, не в нём же дело! И не в сюжете. И не в морали даже, какой бы трогательной она ни была. А в том, что молодость ушла, и слава богу, и туда ей и дорога, но, чёрт возьми, - как занятно и грустно смотреть на то, как она идёт по этой самой дороге! Мимо сакраментальных киосков с копеечной газировкой, мимо расчерченных классиками тротуаров, мимо школьниц в белых фартучках, мимо цветущих каштанов и стеклянных дверей магазинов, на которых висят таблички «Закрыто на обед»… Идёт, ест пломбир за девятнадцать копеек с толстой мёрзлой нашлёпкой крема наверху, а кругом лето, скрип дворовых качелей, звон мячика на школьном дворе за забором и мерное ёканье «маяка» из растворённых окон первого этажа. В Москве полдень. Передаём сигналы точного времени. Начало шестого сигнала соответствует двенадцати часами московского времени.

А парк культуры в одной из серий! Тот самый парк культуры, без Фредди Крюгера и кока-колы, но с каруселями в виде битых чашек, с картошкой в пакетиках, после которой всегда болит живот, с длинными сомнительными леденцами в руках толстых сомнительных торговок и с благоухающим жареным тестом киоском, на котором написано: «Горячие п…н…и...и». И громадные греческие вазы при входе, с меандрами, виноградными лозами и хороводами вакханок. Всё остальное – ладно, но вазы-то, вазы – кому они, спрашивается, помешали? В детстве я особенно любила именно их и всегда просила у родителей двушку, чтобы бросить туда перед уходом и слушать, как она звенит, проваливаясь вниз, в античность, к кентаврам и медузам-горгонам. А теперь нет там этих ваз, и следа их даже нет, и ни один человек в мире не знает, куда они подевались.

— Я тоже в Москве любила Парк культуры, - говорила мне подруга.- Помню, когда мы в первый раз приехали, он на меня самое большое впечатление произвёл. А ещё – сыр в магазине. Костромской. Я просто глазам не поверила: магазин, а в нём лежит сыр, и каждый может подойти и купить.

— А что, у вас, в Иркутске, нельзя было купить сыр?

— Да ты чё? Нет, конечно. Его иногда давали в заказах, перед праздниками. А в магазине… Мы даже такое представить себе не могли. Всё равно что приходишь в магазин, а там продают крокодила. Живого. Или питона. А за халвой мы ездили в Ангарск. Потому что там было спецснабжение…

— Это что, в девяностые, что ли, уже было?

— Почему – в девяностые? Всегда это было. Ну, может, не всегда. Но сколько я себя помню. И ещё помню, что мы почему-то очень многого боялись. Как-то почти иррационально… беспредметно боялись. В школе двоек боялись, учителей, выговоров… ещё какой-то фигни… Потом в институте – тоже чего-то боялись. Я, когда один зачёт на первом курсе не сдала, чуть не утопилась с горя. Такая трагедия была, просто что-то невероятное…