Дневник библиотекаря Хильдегарт

— А что такое – здание? – спрашивает Юлька, послушно задирая голову.

— Это дом, - не очень охотно поясняет Туська, занятая какими-то своими мыслями.

— Какой дом? Всякий?

— Нет. Не всякий. Только если он большой и красивый.

— А если не большой и не красивый?

— Тогда просто дом.

— А миро-здание – это какой дом? Это где магазин «Мир»?

— Нет... Это – другое…. Это когда дом – ну, такой.. совсем большой. Очень большой. Как тот дом, который рядом, у метро, здоровенный такой, стеклянный… Или не такой. Ещё больше. Как церковь.

— Церковь меньше!

— Ага, меньше! Зато потолок там какой – помнишь? Даже не видно, когда он заканчивается! И ангелы там, под потолком…

— Нарисованные?

— Настоящие!

— С мечом?

— Конечно. А ты как думала?

— А чего ж я их тогда не видела?

— А их плохо видно. Приглядываться надо. И то – не всегда можно разглядеть.

— А почему?

— Тётя Наташа говорит – акустика плохая…

14 март 2009 г.

О стоянии в углу у меня сохранились самые тёплые воспоминания.

Вероятно, поначалу, когда родители только начали применять ко мне эту меру пресечения, я обижалась и скандалила. Но, будучи по натуре не бунтарём, а приспособленцем, я очень быстро поняла, что скандал в этом случае – не особенно действенный приём, утомительный, требующий большого напряжения сил и нервной энергии и в итоге только усугубляющий ссору и взаимные претензии. Поэтому я решила смириться и не тратить попусту порох. В конце концов, истинный философ сможет найти смысл в любом бессмысленном занятии – даже в таком, как неподвижное торчание на одном месте между дверью в коридор и сервантом.

Сервант, безусловно, был моим тайным союзником в моей непротивленческой войне. Без него я бы пропала. А с ним – могла продержаться сколько угодно, хоть до позднего вечера. Ибо он был сверху донизу набит изумительными сокровищами, созерцание которых мне никогда не приедалось. Слегка повернув голову, я видела, как в боковой зеркальной дверце отражается сервиз, разрисованный сценами гражданской войны: Чапаев в остроплечей бурке, с хищным и прекрасным профилем, устремлённым в далёкое будущее, зелёные шлемы с алыми звёздами, тачанка-растачанка посреди тревожного, прибитого ветром поля, под клочковатыми тучами и синими туманами. И ревела буря, и дождь шумел, и во мраке молния блистала, и в горле стоял ком, потому что сразу же вспоминался жестокий романс про комсомольское сердце пробито, и про капли крови густой из груди молодой, и про коня, который смотрит на своего убитого молодого хозяина и плачет. Под этот романс я засыпала, когда ещё лежала в кроватке с перильцами и, засыпая, видела во сне неведомые украинские степи и страшные, ржавые белогвардейские цепи… А ещё была песня про то, как в Красной Армии и штыки, и чай найдутся, и ещё какая-то – залихватская и тоскливая одновременно

Лишь край небес подёрнется

Калёной каймой,

Слетать бы мне, будёновцу,

До дому-домой…

Наверное, там было «до Дону», но мне слышалось «до дому» - так было понятней. Или ещё:

Не скосить нас саблей вострой

Вражьей пулей не убить,

Мы врага встречаем просто –

Били, бьём и будем бить!

Чайник с Чапаевым на боку загорался острыми бликами от падавшего на него из окна солнца. И я глядела на него с благодарной улыбкой и молилась о том, чтобы родители не заметили ненароком, что на улице хорошая погода, не простили меня и не отправили гулять.

Потому что в углу было хорошо и спокойно. Немножко болели ноги и затекала спина от неподвижности, но эту проблему можно было решить, незаметно привалившись плечом к дверному косяку. И опять углубляться в созерцание недр серванта, в котором было ещё полным-полно тихих, пыльных сокровищ.

Белые тарелки из Настоящего Кузнецовского Фарфора. На тыльной стороне каждой отпечатан двуглавый орёл в царской короне, мирно уживавшийся с соседями-красноармейцами. А на внешней стороне – ветки сирени, как живые, с тонко прорисованными, нежными, полустёртыми соцветиями и прожилками на листьях. Дивная, неописуемая красота.

Фарфоровая фигурка босоногой девушки в красном платке, гадающей на ромашке. Один из пальцев на ноге отбит, что делало девушку в моих глазах особенно трогательной и незащищённой.

Фарфоровый мальчик в майке и в пилотке со звездой, караулит в обнимку с жирной серьёзной овчаркой подбирающихся к заставе врагов. Хорошо бы иметь такого мальчика в друзьях. А ещё лучше – овчарку.

Серебряная сахарница с узорной крышкой и намертво приставшими к дну остатками сахара. Их всегда мучительно хотелось слизнуть, но язык никак не доставал до дна.

Тяжеленные, вечно опаздывающие часы с двумя чёрными футболистами, вяло изображающими борьбу за мяч. Им тоже можно было придумывать судьбу и биографии.

Деревянные яйца, разрисованные кривыми весёлыми церковками с золочёными маковками.

Флаконы из-под рижских духов - в виде желудей с бархатистым дубовым листком на крышке. Предмет моего постоянного вожделения. Почему мне их никогда не давали поиграть? Ведь они были уже пустые и никому, в принципе, не нужные. Поистине душа взрослого – загадка