Дневник братьев Гонкур

9 апреля. Один старик сидел возле меня в кафе «Риш». Гарсон перечислил ему все блюда и спросил, какое он желает. «Я желал бы, – сказал старик, – я желал бы иметь желание». Этот старик – сама старость.

11 мая. Звонят. Это Флобер. Ему сказали, что мы где-то видели палицу, которой убивают людей, палицу чуть ли не из Карфагена, и он хочет узнать теперь, где находится эта коллекция. Он нам рассказывает о своих затруднениях с карфагенским романом [ «Саламбо»], а затем начинает любоваться – с восторгом ребенка в игрушечной лавке целый час веселится, любуясь, – нашими папками, книгами, нашими маленькими коллекциями.

Флобер необыкновенно похож на портрет [актера] Фредерика Леметра в молодости. Он очень высок, широкоплеч, с красивыми большими глазами навыкате, немного припухшими веками; щеки полные, усы жесткие и висящие книзу, неровный цвет лица с красными пятнами. Флобер проводит в Париже по четыре-пять месяцев, нигде не бывает, видится только с двумя-тремя приятелями, живет медведем, как мы все живем. Сен-Виктор – как он, мы – как Сен-Виктор[17].

Любопытна эта «медвежья жизнь» писателей XIX века, если сравнить ее со светским образом жизни литераторов XVIII века, Дидро или Мармонтеля.

Нынешняя буржуазия не очень-то ухаживает за писателем, если он не готов взять на себя роль любопытной зверушки, шута или чичероне.

12 августа. Вчера я сидел за одним концом большого стола. За другим сидел Эдмон и разговаривал с Терезой[18]. Я ничего не слышал, но когда он улыбался, я тоже невольно улыбался, с тем же наклоном головы… Никогда не бывало подобной души в двух телах.

Мы посещаем только один театр. Все остальные нас раздражают и утомляют. У публики какой-то вульгарный, низкий и глупый смех, от которого нам делается тошно. Наш театр – цирк. Там мы видим клоунов, скакунов, наездниц, делающих свое дело и исполняющих свой долг: в сущности, единственных актеров, талант которых неоспорим, абсолютен, как математика или, лучше сказать, как salto-mortale. Ибо тут не может быть чего-то «вроде таланта»: вы либо падаете, либо не падаете.

И мы видим этих храбрецов, рискующих своими костями в воздухе, чтобы схватить какое-нибудь браво, мы глядим на них с каким-то хищным любопытством и вместе с тем с какой-то симпатией и жалостью, как будто это люди нашей породы, как будто все мы – паяцы, историки, философы, фантоши[19] и поэты – все мы скачем сломя голову для этой глупой публики.

15 декабря. Хорошо или плохо мы организованы? Во всем мы видим конец, крайний предел. Другие прямо, без размышлений, как скворцы, бросаются вперед. А мы, например, в дуэли, если не предвидим собственную смерть, то видим перед собою смерть противника, предстоящую тюрьму, пенсию, которую придется выдавать семье. Вечно зарождаются у нас в мозгу бесконечные выводы из непредвиденного, выводы, которые не пришли бы на ум никому другому. В какой-нибудь прихоти, любовной связи мысль наша заранее учитывает суммы денег, свободы и т. д., которые придется затратить. Даже в стакане вина мы видим мигрень завтрашнего дня. Так всегда! И мы все-таки не отказываемся от дуэли, от соблазнительной женщины, от хорошей бутылки…

Несчастье ли это, пoлно? Нет! Если оно и отравляет немного наслаждение настоящим, то по крайней мере непредвиденное не вышибет нас из седла и мы всегда готовы довести до конца предпринятое дело – с осмысленной решимостью, с накопившейся силой воли, с постоянным терпением при неудачах.

1860

12 января. Мы у себя в столовой, в красивой нашей коробочке, кругом затянутой, замкнутой, обитой тканью, где мы повесили торжествующий «Королевский смотр» Моро, где всё светло и весело под кротким блеском люстры из богемского хрусталя.

За столом у нас Флобер, Сен-Виктор, Орельен Шолль, Шарль Эдмон[20], госпожа Дош[21] с кокетливо убранными красной сеткой, слегка напудренными волосами. Говорят о романе «Она и Он» госпожа Коле, где Флобер свирепо описан под именем Леонса.

Госпожа Дош убегает от десерта на репетицию «Нормандской Пенелопы» [Альфонса Карра], которая пойдет завтра, и Сен-Виктор, не имея материала для своей статьи, сопровождает ее вместе с Шоллем.

Разговор блуждает вокруг лиц нашего круга, касается того, как трудно найти людей, с которыми можно было бы ужиться, людей не запятнанных, не буржуазных, не грубых. Шарль Эдмон уверяет, что знает таких с десяток, но называет лишь трех-четырех. А потом мы начинаем сожалеть о недостатках Сен-Виктора. Он мог бы быть таким славным другом, но сердечной откровенности вы от него не дождетесь никогда, хоть он и откроет вам свою мысль. Вы знакомы с ним три года, вы друзья, и вдруг он вас встречает как лед, и холодно подает вам руку как чужому. Флобер объясняет это воспитанием, говоря, что три принятых у нас рода воспитания – духовное, военное и Нормальная школа – накладывают на личность неизгладимую печать.