Дневник Булгарина. Пушкин

— Но после войны король — необходимо отдать ему должное, старался залечить раны своей страны и — успешно, — глубокомысленно заключил Греч.

— А еще Англия и Франция готовы вместе с Россией выступить против Турции, — совершенно спокойно сказал я.

— Да ведь это сенсация! — воскликнул Греч. — Что же ты молчишь? Решение принято?

— Великие державы боятся, что Средиземноморье окажется во власти России и потому жаждут участвовать в антитурецкой коалиции. Теперь греческие патриоты могут рассчитывать на серьезную поддержку. Но это пока только сведения, — я покрутил пальцами в воздухе.

— Хорошо, я курьера пошлю к Родофиникину.

— Пошли, голубчик Николай Иванович. Ты уж сам все это отпиши да цензору отправь.

Чем хорош Греч — усидчивый. Лучшего корректора я в жизни не видал, жаль только, что он еще и редактор. Тут от его слишком правильной русской речи одна статья поневоле делается похожа на другую. А доказать это автору первой «Пространной русской грамматики» нелегко.

В гранках оказались лишь две полосы, пришлось Николая Ивановича просить налечь на редактуру. Тут он всегда готов. А задержку образовал, как всегда, Сомыч.

— Что он там пишет-то? — спрашиваю.

— Критику на Полевого.

— Так гони его ко мне, я ему всыплю!

Тут дверь сама распахнулась, и в кабинет ввалился Сомов.

— На ловца и сом бежит! — не сдержался я и отвесил каламбур. — Орест, где критика, которую ты обещал… когда сделать?

— К полудню сегодняшнему, — быстро подсказал Греч.

— Но ведь нельзя так-то — по заказу, — выдохнул Сомов.

И забормотал что-то про воображение, про вдохновение. Как утомили меня деятели, путающие журналистское ремесло с писательским делом. Не нужно никакого вдохновения, чтобы сообщить, что в дворянском собрании состоялся бал или на прошпекте столкнулись две кареты. Как и для изложения того факта, что Полевой в последнем номере «Московского Телеграфа» написал ерунду.

— Да и не это главное! — заявил вдруг Сомов.

— Про аванс даже не заикайся, — рявкнул я. — Чтоб через час…

— Нет же, — перебил меня этот нахал. — Пушкин приехал! То есть — приезжает сегодня! Меня знакомый известил.

— Тоже мне — новость сказал! Мне об этом третьего дня письмо из Москвы прислали, — сказал я, не моргнув глазом. Где это видано, чтоб редактор о приезде знаменитого писателя не знал!

— Так коли знаете, отчего ж…

— Что — тебя не просветил?

— Я в том смысле, что известить читателей, — насупился Сомов.

— Я вот сейчас только сел заметку писать, да тут ты со своей критикой отрываешь. Делом, делом занимайся, Орест. Чтоб через час твой Полевой был у наборщика!

— Хорошо, Фаддей Венедиктович.

— Смотри, Сомыч, оштрафую!

Сомов скрылся за дверью, а Греч тут же встал в позу:

— Что же это ты, Фаддей Венедиктович, и мне ничего не сказал?

— Пушкин и Пушкин — и Бог с ним, — отмахнулся я, — Веришь ли, Николай Иванович, так закрутился, что позабыл совсем. Верно — пошумит, да обратно уедет. Царь-то его совсем не простил.

— Раз в столицу пустил, то простил, — резонно заметил Греч. — И, кажется, я вправе спросить…

— Виноват, Николай Иванович, виноват, но, ей Богу, — позабыл! Да и письмо не третьего дни, а вчера только пришло, это я Сомычу так, для острастки сказал.

Оправдание вышло корявым, но легенда о всезнайстве главного редактора не должна быть поколеблена ни на йоту — вот основной постулат, на котором зиждется весь предыдущий разговор. Я и задуматься как следует не успел о том: кто приехал, почему, а уже все всем постарался объяснить. Греч остался недоволен, ну да я его приласкаю — похвалю за статью, да и дело с концом.

Пушкин, Пушкин… Значит, допущен к проживанию в столице. Полное прощение? Кто так близко знаком был с заговорщиками, полностью никогда прощен не будет. Подозрение останется. Это я по себе знаю. Каков он? Вот и познакомимся. Верно то, что про него ранешнего рассказывают — все теперь не так. Но талант его в ссылке нисколько не оскудел, это видно по стихам, вышедшим в Москве.

Кстати, а почему, собственно, я о приезде Пушкина не знал?

Сплетники, допустим, не успели узнать, но Александр Христофорович… он-то — наверное знает. Отчего промолчал?

От секундного колебания бросило в дрожь. Неужели я сказал что-то лишнее? Во второй раз лихорадочно перебрал в уме весь разговор с Бенкендорфом, и даже припомнил последнюю записку для него. Нет, не было ничего: ни крамолы, ни двусмысленностей, ни намеков… Намеком, конечно, что угодно можно истолковать, но ведь генерал не может быть предубежден против меня. Не за что. Ни одна его просьба мною не манкируется.