Дневник Булгарина. Пушкин

Обстоятельства складываются против меня. Прошу простить мое невольное исчезновение на эти несколько дней, которое Вы могли счесть за ренегатство. Объяснение простое и глупое, какой часто бывает правда: я на лестнице повредил ногу. Теперь безвылазно сижу в гостинице, словно медведь в берлоге. Вернее, как старый медведь со сломанной ногой. Пиит не может так выглядеть, фигура Фальстафа сносна для баснописца, но не для романтического поэта, каким меня считают. Поберегу репутацию до другого случая, потому гостей не принимаю, разве что Дельвига, когда тот не простужен. Я и без того выгляжу стариком на постели, а если еще начну чихать, то или умру со смеху, или заболею ипохондрией. Оба исхода мне не привлекают, в итоге — сторонюсь даже барона. Вам объявляю это прямо, а прочим знакомым приходится раздавать экивоки.

Я не скучаю нисколько. Но буду признателен, если вы, Фаддей Венедиктович, поделитесь со мной планами нашего общего дела. Надеюсь, что вскоре смогу лично засвидетельствовать Вам искреннее почтение.

Александр Пушкин.

* * *

Письмо тронуло меня, и я тут же ответил запиской. Я и визит к раненому поэту уже наметил, но в это время пришло новое известие, которое на время вытеснило мысли обо всем другом: в столицу прибыл драгоценнейший Грибоедов. Все свое свободное время я стал проводить около него.

Появление Грибоедова в моей жизни, его слова или молчание, просто его фигура рядом, делали меня покойным и каким-то уверенным, сильным. Словно я выздоровел после болезни, словно у меня до сих пор была одна рука, и я приспосабливался к миру как мог, и вдруг обрел вторую — стал полным, полноценным, сильным, как никогда, совершенным, уверенным. Я и забыл, как это здорово — не хранить память о дружбе, а видеть друга рядом, всегда иметь возможность обменяться словом, жестом с человеком, который тебя полностью понимает, с тем, кому ты веришь, как себе, кто готов для тебя на все, а ты — для него. Иметь друга — это значит быть неуязвимым, бессмертным, возвышаться над другими людьми, но не как возвышаются аристократической спесью или разросшимся самомнением, а по особому праву — как обладателю двух умов, двух душ, двух сердец. Эта обретенная сила казалась мне самодостаточной. Ей не требуется поддержка, ей все по плечу. Планы мои показались мне осуществимыми. Правда — беда, я не мог в полной мере поделиться ими с Грибоедовым — это знание стеснило бы его как высшего чиновника. Но мысли мои относительно будущего России Александр разделил полностью…

Спустя некоторое время после своего письма ко мне неожиданно явился сам Пушкин. Как всегда веселый, но с тростью в руке — он еще прихрамывает после падения на лестнице. Александр Сергеевич с порога объявил, кто выманил его из демутовой берлоги.

— Великопольский! Фаддей Венедиктович, вы читали, что написал этот сукин сын, а?! — закричал Пушкин с порога, сияя белозубой улыбкой. — Он, видите ли, порицает игроков, он — тот, кто сам мечет банк при первой возможности. Да еще так бездарно! Впрочем, и стихи его тоже всегда в проигрыше.

— Так что ж? — возразил я с улыбкой. — Верно, он знает, о чем пишет! Лучший критик тот, кто сам изведал порок. Кто больше всего твердит нам о вреде пьянства? Люди, которые протрезвятся только в гробу!

— Хорошо сказано, Фаддей Венедиктович! — воскликнул Пушкин. — Но если плохой игрок, подчас, подарок для своих соперников, то плохой поэт — никому ни в радость. Да еще с претензией дать нам мораль! Да это возмутительно также, как если бы висельник учил нас читать псалтырь. Он порицает тех, кто более удачлив в игре, а вернее — более умен, чем он.

— Да что вам в том, Александр Сергеевич? Забудьте!

— Лишь когда будет опубликован мой ответ. — Пушкин протянул мне листок.

Я прочел «Послание к В., сочинителю Сатиры на игроков»:

Некто мой сосед,

На игроков, как ты, однажды

Сатиру злую написал

И другу с жаром прочитал.

Ему в ответ его приятель