Дневник Булгарина. Пушкин

Вашу станцу мне показал Булгарин, прося согласия на ее печатание. Я не только не даю о том своего разрешения, но довожу до Вашего сведения, что считаю ее для себя оскорбительной. Упоминание моего Онегина есть прямое на меня указание и прямой урон моей чести, а этого я не потерплю ни от кого. Ни от близкого, ни от высшего, а Вы не являетесь ни тем и не другим — во всех смыслах этого выражения. Кроме того, не пристало Вам делать moralite той привычке, в которой Вы сами преуспели изрядно. Как говорится: нечего на зеркало пенять, коли рожа крива. Впрочем, если Вы принесете мне извинения в письменной форме, я готов Вас простить с тем, чтобы впредь не подвергаться подобным нападкам. В противном случае я требую решить дело как то велит оскорбленная честь. Мои секунданты это устроят.

Пушкин.

— Я спрашиваю: пистолеты у вас есть, Фаддей Венедиктович?

— Позвольте, Александр Сергеевич, но письмо ваше не дает господину Великопольскому шанс извиниться! Оно так составлено, что если он и хотел бы кончить миром, то ваши слова его оскорбят и настроят самым воинственным образом.

— Этого я и желаю! — воскликнул Пушкин. — Я еще не все изложил, что имею сказать этому господину. Он плохой поэт и никудышный игрок — все это знают, и ему самому пора в том стать осведомленнее!

— Помилуйте, Александр Сергеевич! Я уверен, что Иван Ермолаевич вовсе не хотел вызвать в вас такой бури.

— Нет, я, напротив, уверен, что оскорбления обдуманы и тем еще более обидны.

— Нет, вы ошибаетесь и тем ставите и себя, и Великопольского в безвыходное положение.

— Когда задета честь, логика не имеет значения.

— Но это совсем не так, уверяю вас, Александр Сергеевич! — я почувствовал жар и сбросил шубу в кресло. Кажется, разговор наш из безделицы упорством Пушкина превращается во вселенскую проблему.

— Осталось запечатать, — сказал поэт и схватил письмо.

Жарче мне быть не могло и вдруг стало зябко. Я неожиданно подумал, что Пушкин с таким вздорным характером постоянно ходит под ножницами Парки. Если бы по каждому ничтожному поводу затевались дуэли, но народу в Петербурге давно бы не стало. Одних бы перестреляли, а выжившие за нарушение закона отправились бы солдатами на Кавказ. Я и не думал, что он так легок на подъем! Да и все они — лицеисты — не в меру самолюбивы. Помнится, Дельвиг вызвал меня года два назад и тоже по литературным делам. Вот достойный пример!

— Александр Сергеевич, литературные дрязги не повод для дуэли. Припомните, Антон Антонович также меня вызывал — но я сдержался.

— Помню. Не жалеете?

— И сейчас я свой ответ повторю: я крови видел больше, чем барон чернил, и оттого ничего хорошего в дуэлях не нахожу. А не сдержись я тогда, у вас, господин Пушкин, скорее всего, не было бы преданного друга. Кто бы от того выиграл?

— Антон счел себя оскорбленным и ответил на это. Я поступаю также. Вы сочли нужным отказаться — ваше право. Вы вояка, вам это в вину не поставят… хотя было, я слыхал, даже вам — ставили. Я так своей репутацией рисковать не могу! — начав спокойным тоном, Пушкин закончил речь горячо, фортиссимо. Эдак он от любого моего довода еще больше распалится.

Я взял поэта за руку и заставил его сесть на диван. Тот с трудом уступил. Сам присел рядом.