Дневник Булгарина. Пушкин

— Горе-то какое, Фаддей Венедиктович! Прими мои соболезнования. Я знаю, каково это — близких друзей терять. — Греч обнял меня и мягко похлопал по спине. — Я все по редакции сделаю, а ты домой поезжай и завтра пропусти. Если что — сам к тебе наведаюсь. Или, может, на людях тебе полегче будет?..

— Дома тоска — не усижу, — сказал я. — Завтра приеду.

— Эх, что за беда! — покачал головой мой первый помощник. — Как же это случиться могло? Как допустили? С ним же казаки, он — посол, личность неприкосновенная… Такого человека загубили. Он бы у нас скоро министром стал, ей Богу!.. Как ты, Фаддей?

— Спасибо, Николай Иванович, ничего. — Я встал, и комната поплыла словно не комната, а театральный задник, нарисованный на холсте и движимый машинерией.

— Давай, я тебя до извозчика провожу.

Николай Иванович подставил мне свое сухое, но крепкое плечо. Я зацепился за него, и комната скоро перестала кружиться. Греч накинул на меня шубу, послал Митьку за извозчиком и довел до крыльца.

— Я дела сделаю — заеду! — крикнул он, когда извозчик тронул повозку.

Дома, узнав, все захлопотали, ходить стали на цыпочках, говорить шепотом, словно покойник был у нас в доме. Меня это злило, и я заперся в кабинете. Открыл только Гречу. Я немного выпил, но тяжесть не оставляла меня, словно вместо опьянения у меня сразу сделалось похмелье. Был и тяжелый вкус во рту, и болезненное состояние, и угнетенный дух. Я думал как мне отделаться от назойливого визитера, чтобы не ощущать себя тяжелобольным, с которым говорят о погоде и прячут глаза.

Но Николай Иванович ступал твердо, голос не понизил ни на терцию, а разговор затеял о литературе. Само собой — в ход пошел Грибоедов, но не так как можно было полагать: Греч выпросил список «Горе от ума» и стал так уморительно и славно читать его в лицах, что туча в душе развеялась, и я сам стал вторить и даже смеяться. Греч меня спас в ту ночь — мы дочитали пиесу до конца и начали сызнова.

Никакое утешение, наверное, не могло бы облегчить тогда мою участь, а стихи самого Александра Сергеевича легли на сердце и смягчили его горечь. И надпись на рукописи, оставленная рукой автора, уже не жгла. ««Горе» мое завещаю Булгарину. Верный друг Грибоедов». Так уж складывается, что друзья оставляют мне завещания, а я их исполняю. Вот и с этим уже начато: часть «Горя» выходила в «Талии». Выйдет и оставшееся. Это я обещал живому, и дух его порадуется выполненному слову. Аминь.

2

Непереносимое чувство утраты сменилось тупой болью в сердце, которая отдается всякий раз, когда пытаешься лишь пошевелиться. Все напоминало мне о незабвенном Александре Сергеевиче, всякое дело было противно. Я сидел дома и, кажется, впервые в жизни пребывал в безделье. Обитал в кабинете, читал легковесных французских авторов и изредка принимал посещавшего меня Греча.

После этой ночи Николай Иванович стал мне как-то особенно близок, и я напрочь забыл то, что он доносил фон Фоку. Многое мы делаем не по умыслу, а по надобности, выбирая из двух зол меньшее. Судить человека надобно по тому, в чем он сам волен, а не по вынужденным поступкам. Так я написал рецензию на пушкинова «Бориса Годунова» и множество других записок. Так что ж?.. А Греч все-таки хороший малый, и его добровольная обо мне забота это показывала сполна.

От Пушкина вестей не было.

Спустя некоторое время я неожиданно получил записку от Собаньской. Она писала, что ее не радует то, что наше знакомство было прервано и приглашала к себе на вечер. Приглашение было нежданным, но я обнаружил, что имя Каролины не вызывает у меня жгучей ненависти и ревности. Я почувствовал, что могу глядеть на нее спокойнее, и мне тут же захотелось ее увидеть. Может быть, возобновление знакомства прояснит и темную сторону прежних отношений, о которой я остался в неведении. Я так и не знал: какие поступки Каролина совершила по своей воле, а какие вынужденно. А потому и судить ее я не мог. Я подумал, что все еще может разъясниться в пользу Собаньской. Я простил Греча, почему мне не простить Лолину, если она действовала не от своего сердца? Смерть Грибоедова дала мне больше смирения и терпимости к чужим грехам. Кровь перестала бросаться в голову по пустякам. Я не надеялся вернуть Каролину, но готов был понять и примириться. Именно с таким настроением я собирался на вечер к Собаньской. Но перед тем, как сесть в возок, я получил еще одно письмо — от Пушкина. Конверт принес посыльный из гостиницы Демута.