Дневник чайного мастера

Последняя треть дневника еще совсем пустая.

Ноги больше не держат, как я ни пытаюсь подняться.

Окно занавешено. Я открываю дневник чайного мастера на пустой странице, усаживаюсь на кровать и переставляю светильник на ночном столике так, чтобы он давал достаточно света.

Чернила блестят на кончике ручки, по бумаге расползается пятно в форме звездочки, и я начинаю писать.

Поначалу никак не получается подобрать правильные слова, а те, что я нахожу, выглядят неуклюже и почти неосязаемо — все из-за темноты, в которой они хранились так долго. Нужно немножко притянуть их рукой, помочь им раскрыться, вдохнуть жизнь, сделать их более осязаемыми, четкими. И тогда они сами начнут выплескиваться на поверхность — такие прозрачные и свободные, и мне останется позволить потоку слов течь свободно, касаясь только самого важного.

Я пишу о сокровенном источнике в сопке, о котором никогда и никто раньше не писал. Пишу о небесном сиянии, что качается в небесных водах, словно поблескивающие чешуей косяки рыб, и похож на плывущих драконов. Пишу о свалке, о неисчислимых тайнах в ее глубинах, о разбитых археустройствах, каждое из них когда-то кому-то принадлежало и что-то означало.

Предложения на бумаге ломают время и пространство: вода вновь течет из источника в дом, отец ходит по комнатам. Я вижу, как он разминает пальцы после работы в саду, как прислоняет грабли к перилам крыльца, как хмурится, как вглядывается в котелок, считая пузырьки на дне. А вот мама — она сидит у себя в кабинете, в задумчивости гладит волосы и ищет забытый карандаш. Слышится запах лаванды и мяты, ее самодельного мыла, в доме пахнет луковой запеканкой… Их шаги: одни — медленные, но твердые, другие — уверенные, но нетерпеливые. Их голоса вновь наполняют кухню, разносятся по саду, и я опять не одна.

Я пишу о Санье: как у нее появляется румянец на лице, когда она по одной извлекает детали из внутренностей археустройства, запоминает их последовательность и аккуратно складывает на верстак в мастерской; как один уголок ее рта поднимается выше другого, когда она улыбается, и как она всегда знает, что нужно сказать и о чем промолчать, чтобы у меня стало лучше на душе; как покрывает платком волосы. А эти изгибы руки и кожа в трещинках на кончиках ее пальцев. А еще как она выглядела в темной воде источника — там, куда не доходит дневной свет.

На улице небо сменило свой цвет, но в доме кажется, что тени разогнал свет, исходящий от книги передо мной. Чистая полоска бумаги в конце дневника становится все уже. Я собрала все витающие вокруг меня образы и заключила их в свой дневник, соединив со всем давно исчезнувшим, пока не перевернула последнюю страницу.

Когда я отложила ручку и прижала лоб к прохладной коже обложки, за шторами занималось утро. Мое тело стало пустой оболочкой, свободной от тяжести воды и слов, — настолько легкой, что любой ветер сможет унести ее прочь.

Я облачаюсь в церемониальную одежду — свободную, мягкую и непозволительно чистую на моем давно не мытом теле. Носки скользят по полу, когда я иду на кухню, держа дневник. В шкафу лежит легкий тканый мешочек. Я ослабляю шнурок и заглядываю внутрь: на дне еще есть несколько ложек чая, который мы с отцом выбрали на площади в Куолоярви, готовясь к церемонии моего посвящения. Аромат уже не такой сильный, но все еще чувствуется та же струя — освежающая влага, сотрясающий ветви деревьев ветер и мелькающий в воде свет.

Я беру с пола бутылку с остатками воды, подставляю ее под кран и начинаю разговаривать с ним, заклинать его, произнося разные красивые слова, затем совсем некрасивые и, кажется, даже кричать на него и плакать, но что воде за дело до человеческих печалей. Она течет ни медленно, ни быстро, течет там, где-то в земной толще, где ее слышат только камни.

На внутренней стороне двери вырезано семь раз по семь черточек, и краска синего круга снаружи успела давным-давно высохнуть.

Теперь все готово.

Сегодня утром мир выглядит таким, каким мы его оставили, но я все же не узнаю его, открыв дверь. Не только цвет, но и запах, и тишина — все стало другим. Я знаю, как по-разному может звучать тишина, но эта для меня в новинку.

На мгновение мне показалось, будто я родилась заново.

Я оделась в мамин свитер и завернулась плотнее в плед. Можно сойти с крыльца в носках, но мне вдруг захотелось узнать, каково это — пройтись по заиндевевшей лужайке босиком: травинки захрустели, пронзили бумажным шелестом, когда я сделала шаг, затем другой и третий.

Из-за туч выглянуло ослепительное солнце. Я много раз представляла себе прозрачную кристальность зим в эпоху архемира, но эта прозрачность совершенно другая. Белое тончайшее полотно лежало на чайных кустах, на лужайке, на волнистом песке сада камней, на деревьях и крыше чайного домика, а отражение солнца в нем слепит мне глаза.