Дневник детской памяти. Это и моя война

Помню, наш большой трехэтажный дом с коммунальными комнатами, общим коридором, кухней, умывальной. «Черные тарелки» были не у всех. Наш второй этаж собирался в одной комнате и слушал «важные сообщения». Матери молчали, и мы – дети молчали. И так было тихо и тяжело, когда Левитан говорил: «После тяжелых и упорных боев наши войска оставили город…»

Начали приходить в наш дом похоронки. Почтальоны отдавали письма нам, потому что матери работали сутками. Так случилось и у меня! Почтальон отдал извещение, а я его спрятала в один из ящиков комода. Наверное, хотела оттянуть время, ведь я уже знала и видела эти страшные бумажки. Моя мама обнаружила извещение об отце спустя несколько месяцев…

И опять слушали «важные сообщения». Его позывные остались в памяти на всю жизнь! И Левитан уже читал по-другому, не трагически: «Наши войска освободили Орел, Харьков…» Как мы все радовались, хотя в доме были вдовы, как моя мама, и сироты, как я!

* * *

Хорошо помню пленных немцев. Около нашего дома был стадион, его не успели достроить. И вот шла еще война, а его стали достраивать пленные.

В нашем доме отопление было печное, и, конечно, дрова были ценностью. И мы, дети, стали ходить на стадион за стружками. Так начались наши контакты с пленными. Они в корзины наши стали закладывать деревянные обрезки, а сверху засыпать стружками. Так можно было спокойно проходить мимо охраны. Но мы были не такие маленькие и все понимали, все видели. Время было голодным для всех – для нас, хотя мы имели карточки, и для пленных. И вот, не говоря взрослым, мы стали экономить кусочки хлеба и приносить пленным. Многих мы знали по именам, они показывали нам фото своих детей и катали на вагонетках с песком…

Стадион они достроили! Их творение прослужило городу 50 лет! И лишь несколько лет назад его стали реконструировать!

От мамы я знала, что в госпитале она сдавала кровь, как и другие медики. Узнала от наших мальчишек «под большим секретом», что в северной части города живут летчики-французы. Как выяснилось, у нас останавливалась знаменитая эскадрилья «Нормандия – Неман».

Вот только несколько страниц жизни из того незабываемого времени…

Иван Николаев, токарь-универсал

Я родился под Вязьмой, в деревне Реутово. На мое детство пришлась оккупация – с октября 41-го по март 43-го. Вяземский «котел», как известно, был самым многочисленным – это сотни и сотни тысяч наших окруженцев. Шли они и через нашу деревню, их покормят, с собой что-то дадут, они отдохнут и снова идут, да только немец-то был на колесах…

В общем, у Вязьмы трагическая история: дважды в 42-м наши пытались освободить и оба раза неудачно, с большими потерями. А это путь на Москву через нас. Много лет об этом молчали, да и сейчас мало говорят…

* * *

И вот как жить среди военного хаоса мирным людям? Никак невозможно! И это надо учесть, что у нас в Реброве враг не зверствовал. Но, конечно, начал с того, что скот, птицу истребил, запасы забрал, и это значит, для нас наступил голод. Отлично помню – «матка, млеко, яйки». А в 43-м при отступлении враг сжег деревню. Нас выгоняли из домов и поджигали, ну чтобы наступающим негде было голову приклонить.

До оккупации Реброво было большим селом – 45 домов, а уцелело 12 или 13. В одном из них потом сделали школу. Остальной народ рыл землянки. А кто их рыл? Голодная ребятня, женщины да старики. В нашей округе много деревень полностью сгорело, как Бекасово. Там, говорили, и брата с сестрой повесили как партизан…

До войны мы жили большой семьей – 9 человек. Мама, отец, нас пятеро детей и дед с бабушкой. Бабушка была неродной матерью отца, родная умерла, но мы этого даже долго не знали. Я восстанавливал историю семьи для себя, для детей. Дед и прадед были крестьянами-единоличниками. Жили хорошо по старым меркам – свое небольшое хозяйство. Зимой, когда работы в поле не было, запрягали лошадь в сани и ездили по деревням, шили одежду верхнюю – тулупы и прочее. Без этого прожить было труднее. И отец с мамой тоже ездили. Тогда-то мама и начала шить с 18 лет, после войны она будет шитьем спасать семью от голода. А деда потом все равно принудили вступить в колхоз, иначе – высылка…

Отца нашего – главного кормильца Григория Николаевича Николаева призвали на фронт, определили ездовым. Ему было 38 лет. После первого ранения он выживет на Курской дуге, где, по его словам, небо было черным от самолетов, но в конце войны будет ранен тяжело, долго будет лечиться по госпиталям, в 46-м вернется инвалидом, и я его не сразу признаю. Помню, я тогда уже ходил в московскую школу и вместе с мальчишками бегал во дворе. И тут какой-то солдат с медалями, на костылях хромает к нам, спрашивает, не знаем ли мы, где тут живут Николаевы. Я даже не понял, что это мой отец, глаз не мог оторвать от его красных американских ботинок с обмотками вместо сапог. И вдруг наша бабушка, его мачеха, как закричит: «Гриша-а!»