Дневник дьявола

Они вошли не спеша. Вальпургия тоже их заметила, во всяком случае, она приветственно улыбнулась.

– Браво, – произнес отец. – Ты успел.

– Поздравляю. – Дядя Фридрих потрепал меня по плечу и рассмеялся. Тетя Аделаида устроилась в моем кресле для чтения и приветливо махнула рукой. Были и другие: прадедушка – я узнал его по фотографии. Дедушка. Этот держал на руках спящего брата, и они оба гордились мной. Только Боно замешкался в дверях. Он не принадлежал к моей семье. Матери не было, но почему-то я знал, что искать ее здесь бессмысленно. Внезапно мне открылось множество вещей. Моя кожа начала шипеть. Мне было четыре года, и я горел. Фишман склонился надо мной, но у меня не было уверенности, что он хотел помочь. Он был напуган. Ему было тринадцать. Он толкнул меня в огонь, который мы развели в здании заброшенной фабрики. У него не было намерения убивать меня. Или было? Он убил меня и смотрел, как я умираю. Я не мог пошевелиться. А может, не хотел, потому что пламя сулило блаженство.

– Все верно. – Отец подтвердил мою правоту, наполнившую меня желто-красным свечением. – Ты пришел к началу пути, можешь гордиться собой, ты разгадал свою тайну, так же как и человек, которому ты должен был помочь.

– Радуйся, – ох уж этот дядя Фридрих! – что тебе не доверили опекать мать Терезу. С ней было бы потруднее.

А может, это не душа вовсе? Может, всего лишь пыль? А значит, Там ничего нет, и не стоит бояться наказания. Можно наконец уйти, ведь что-то у меня все-таки получилось.

К началу пути? Значит, так чесаться будет всегда?

– Да. – Тетя дружески кивнула Фридриху, хотя у меня возникло ощущение, что они недолюбливают друг друга. – Тебе еще повезло, что этот Фишман был настолько аморален. Поэтому он не страдал. Ты выполнил свою работу аккуратно и точно. Он не может жаловаться. Его даже никто не тащил за бороду, как Антония на картине Грюневальда [52] .

Все дружно согласились с ней, молча кивая головами.

– А те снимки, – мой голос даже не дрогнул, – они могут помочь человечеству одуматься?

– Говори прямо! Могут ли они творить добро? – Отец был строг.

– Ну… да.

– Перестань, – снисходительно протянул дядя.

– Откровенно говоря, – деловито вмешался дедушка, – мы не уверены. Но нас это не касается. В любом случае, мы должны обставить все так, чтобы тот, кто несет добро, делал свое дело как можно хуже.

– Твой дедушка хочет сказать, – это снова отец, – что нас интересует не человечество, а человек. Человечество пусть остается добрым и гуманным.

И они заржали как лошади, и я вместе с ними. Постепенно я узнавал все больше. Например, понял, что нас много, но не все стали такими, как я, после того как один ребенок убил другого. Брат дедушки, мальчик, сидящий у него на руках, кивнул головой, словно прочитав мои мысли. Я услышал его шепот, шепот взрослого человека, исходивший из живота, так как он продолжал спать. «Но мы самые главные, мы – избранные». Этого хватило, чтобы я проникся презрением ко всем остальным искусителям, даже к членам моей семьи.

– Но не являемся ли мы частью той силы, что вечно хочет зла и вечно совершает благо? [53] – спросил я с иронией.

Как же они хохотали! Мои близкие. Моя настоящая семья. Хотя… между нами вдруг промелькнула тень недоверия. Я чувствовал, как они смиряются с этим.

– О чем ты? Мы же не наказывали Фишмана, а награждали его, – раздался со стороны дверей голос Боно.

Мне казалось, что они ждут еще одного вопроса. Я решил немного подразнить их.

– Среди нас нет места для таких, как Фишман?

– Месть – это привилегия духов, – процитировал кого-то отец, а я не мог понять, о какой мести он говорит. – Тот, кто изведал пищу мертвых, не имеет права вернуться в мир живых. (Это он про Фишмана?) – Я разозлился, потому что не мог вспомнить, откуда он взял эти слова.

Но кое-что продолжает оставаться для меня неясным. Я должен это обдумать или, нет, лучше подожду, пока все не прояснится само собой. Хотя где-то я уже определенно слышал такую фразу. Но, будучи человеком, я не имел права понять истинный смысл сказанного отцом. А будучи демоном? Я же демон. Или кто-то в этом роде. Пожалуй, как демону, мне нет до этого никакого дела.

Они снова посмеялись надо мной. Я ощутил их нетерпение. Они ждут, когда же я задам вопрос. Что ж, пускай подождут. Как раз в эту минуту мой отец думает, что мне пора поспешить, так как работы много, цивилизованному обществу (об остальных не стоит беспокоиться, «развитые страны» уже развратили их и обрекли на гибель) пора одобрить право каждой женщины на аборты, потому что сколько еще можно откладывать решение этой проблемы?

Ладно, спрошу, с ними лучше не связываться, по крайней мере, до тех пор, пока я не узнаю все.

– Если мы находимся тут, значит, что и Он существует?

Вздох облегчения. Они растаяли в воздухе. Исчезая, мой отец подумал, что щенок все же не слишком сообразителен.

Они не могли мне ответить. И правду, и ложь я одинаково счел бы ложью. Не важно, что происходит на самом деле. Такова моя судьба – отныне и на веки веков. Хотя, в сущности, какая разница? Я должен работать на Земле, а не в далеком космосе. Не думаю, что должен бороться с какой-то еще силой, доброй или злой, вечной или сиюминутной, могущественной или ущербной. Моя задача проста: выбить у людей из головы веру в существование чего-то, более совершенного, чем они. Чего бы то ни было, даже меня.

Что ж, хорошего понемножку. За работу. Как раз в эту минуту какой-то мужчина объясняет другому, что сотворение Адама из глины, по сути, являлось первым клонированием. Он поправился: актом клонирования. Любопытно. Уже лечу.

А как же Фишман? Не знаю. Однажды какой-то черт рассказал мне, что собственными ушами слышал, будто, когда мой шеф умирал, со всех сторон послышался голос, страшный, но спокойный, от которого содрогнулись основы Неба: «Лапы прочь! Чья жизнь в стремлениях прошла, Того спасти мы можем» [54] .